Меня тошнило от этого всего, мне хотелось перемен, я устала от бездействия. От выкидышей тоже устала. О последнем я старалась не думать: в душе были боль и досада. Повернувшись на бок к стене, я заплакала, стараясь не издавать звуков, чтобы Саша не услышала. Через некоторое время я уснула.

4

У меня совершенно не было никаких планов. Саша с утра пошла в университет, ей нужно было встретиться с преподавателем. Сорбонна была рядом с домом, поэтому она сказала, что вернётся часа через два, не позже.

Проснувшись и поняв, что в холодильнике пусто, а в шкафчиках нет даже кофе, я решила-таки выбраться на улицу.

Не снимая пижамных штанов и футболки, я надела худи, шапку и плащ. Немного постояла, чтобы справиться с головокружением после того, как надела кроссовки, – вышла из квартиры и закрыла дверь.

Спускаться по винтовой лестнице куда проще, чем подниматься. Тем более, когда ты налегке.

На улице светило солнце, было тепло. Я сняла шапку. Из близлежащих ресторанов доносились такие приятные гастрономические запахи, и я почувствовала, как желудок скручивает от голода. Я решила пройтись до сада Люксембург, купить что-нибудь по дороге – и позавтракать там.

Булочные, кондитерские, продуктовые магазины, бистро. Обойдя всё, что было в районе пятисот метров-километра, я заходила в сад Люксембург уже со свежим багетом, Камамбером, коробочкой клубники и черным кофе в картонном стаканчике.

Под кроссовками шуршал гравий, в пижамных штанах гулял осенний ветер, слепило тёплое солнце, и я пожалела, что не взяла из шато очки, но решила не уподобляться старой брюзге. Солнцу надо радоваться.

Я заняла два зелёных металлических стула: на первом разложила завтрак, на второй – села сама.

Отломив багет, я со страстью впилась в него. Вкуснее еды, по-моему ещё никто не придумал.

Я поглощала завтрак, не замечая ничего вокруг. Вкус Камамбера сменялся сладкой клубникой, затем следовал горький кофе, затем снова шла грубоватая, но сочная корочка багета из тягучего солоноватого теста. Мир вокруг переставал существовать, и даже мысли о Паше не могли испортить мою гастрономическую негу.

Всё я, конечно, не съела. Большая часть купленного осталась. Потом этим можно будет пообедать. И поужинать. Хотя, зная Сашины аппетиты, она всё умнёт, как только увидит.

Убрав остатки в пакет, я удобно уселась на стуле, закрыла глаза и подставила лицо мягким солнечным лучам.

Интересно, когда Паша спохватится? Рано или поздно это же должно произойти. Хотя, может, ему уже всё доложил персонал. Плевать.

Ещё я поняла, что почти месяц не общалась с отцом. Он всегда обижается, когда я долго не звоню. Эти формальные звонки, разумеется, ничего не говорят о степени нашей любви и привязанности. Порой людям и не надо общаться, чтобы знать, что они есть друг у друга.

Беглая французская речь перебила мои мысли. Я открыла глаза и сразу сощурилась. Слева от меня сели две молодые француженки. Думаю, им было чуть за двадцать. Вероятно, они тоже решили позавтракать на воздухе: громко шелестели пакетами, доставали из них сандвичи, смеялись и что-то громко обсуждали.

У меня совсем не было подруг, о чём я всегда жалела. Жёны пашиных коллег не в счёт. Мы скорее подруги по несчастью, а это не считается. На всех наших сборищах под пиджаками Chanel и блузками Balmain сидели зажатые испуганные тела. И только после третьего бокала мы начинали вздыхать и перебрасываться кисло-сладкими взглядами – предельно понятными каждой.

Мне нравилось чувствовать себя беглянкой. И пусть это был так себе побег, ведь Погодину ничего не стоило меня найти, – однако иллюзия свободы пьянила.

Я в открытую разглядывала француженок: таких непосредственных и небрежных. Хлеб смазывал их помады, крошки летели во все стороны, они говорили с набитым ртом, но это их не беспокоило. Они не хотели никому нравиться – а глаз от них было не оторвать.

Я сделала глоток кофе, приятная горечь скользнула по языку.

Было хорошо. Тепло и хорошо. Париж всегда дарил чувство лёгкости.

Девушки приговорили сандвичи и достали из пакета две маленькие бутылочки вина. Vive La France! В этой стране можно спокойно пить в общественных местах, и едва ли это когда-нибудь запретят.

Русские женщины отличаются от европейских. Хотя, казалось бы, мы получили равные с мужчинами права почти на полвека раньше. Тем не менее, мы до сих пор боимся взять на себя ответственность за свою жизнь. Боимся уйти от мужа. Боимся, что о нас подумают люди. Осуждаем друг друга и ни в ком не ищем поддержки.

Я продолжала разглядывать француженок: одна из них закурила, откинувшись на спинку стула, другая пила большими глотками вино. Они почувствовали на себе мой взгляд. Я улыбнулась. Они улыбнулись в ответ.

Интересно, если бы одна из них вышла за Погодина, а затем поняла, какой он мудак, она бы нашла в себе силы от него уйти? Конечно бы, нашла. И уже давно.

Я вспомнила Сашины слова про Погодина. Она была права: у меня есть отец, он не бросит, и я не умру с голоду. Но дело было не в голоде и не в отце.

Я не могла уйти. Просто не могла: без объяснений и оправданий.

Русские не уходят от мужей. Мы не знаем – как это. Не знаем, что после развода тоже есть жизнь. Может, даже получше, чем была раньше.

И пока мы выбираем страдания, француженки выбирают… Просто выбирают то, что им по душе, не думая о правильности или неправильности своего поступка.

В кармане завибрировал телефон, внутри всё замерло. Неужели Погодин? Что я ему скажу?

Я достала телефон вспотевшей рукой, посмотрела на дисплей. Земля продолжала кружиться, солнце светить, а сердце – биться. Это была Саша.

– Алло.

– Привет, что делаешь?

– Сижу в саду Люксембург, кофе пью.

– Понятно. Слушай, я закончила все дела, сейчас домой пойду.

– Если хочешь, приходи ко мне, я тут прям в центре, у главной клумбы, или как это называется.

– У тебя есть еда?

– Есть, – я улыбнулась.

– Буду через 20 минут.

Я положила трубку.

И почему я так боюсь мужа? Подумаешь, убьёт? Как будто это самое страшное.

***

– Рит, ну, ты и накупила, – говорила Саша с набитым ртом, запивая багет колой, которую принесла с собой, – вкусно, капец.

– Ты что сегодня в университете делала?

– Да, у нас препод есть по русской литературе, – Саша вытерла тыльной стороной ладони рот, после чего стряхнула крошки с рубашки. – Я у него пишу работу одну…

– Какую?

– Если вкратце, то про феминизм в русской женской послереволюционной поэзии.

– О, как! Феминизм, значит… – я вспомнила молодых француженока.

– Да, но тебе не понять, – сказала Саша со свойственной ей заносчивостью. – Ты жертва токсичного брака и сексистских установок.

– А ты ешь мою еду, так что следи за языком, – полушутя ответила я, но Саша, как всегда, обиделась.

– Ой, ну, и не нужен мне твой обед, – она демонстративно положила всё, что было у неё в руках, мне на колени и встала со стула. – Я пошла.

– Куда? – спросила я, продолжая улыбаться.

– Домой! Или мне туда нельзя, ведь квартира тоже твоя? – Саша остановилась и скрестила руки на груди.

– То есть тебе можно говорить всё, что ты думаешь, а мне нельзя?

– Ну, я же правду сказала! – этот маленький упрямый пухлячок продолжал стоять на своём.

– А я разве нет?

Саша цыкнула, но вернулась и села.

– Ты обижаешься на всякую мелочь, но при этом сама не следишь за тем, что говоришь.

– Ладно… Дашь багет доесть?

– Держи, – я улыбнулась. – Ешь на здоровье.

Подобные мелкие стычки случались у нас постоянно. Я не понимала, как вообще живут обидчивые люди? Если брать на душу всё, что тебе говорят, можно свихнуться.

– Я не знаю, почему я такая обидчивая, – сказала Саша, отщипывая пальцами куски хлеба. – Сама от этого страдаю. Ты никогда не обижаешься на других?

– Раньше обижалась, сейчас пропускаю мимо ушей. Люди всегда будут нести хуйню, о которой их даже не спрашивают. Что, теперь с каждым выяснять отношения?