Выбравшись на пыльный большак, Евтихий примкнул к колонке беженцев. Люди, серые от горя и пыли, со страхом посматривали назад, где коптили небо черные языки пожарищ; оттуда явственно доносилась пальба.
На повозке, набитой скарбом, сидела обессиленная женщина. Ее черноволосая дочка, в красном галстуке и с сумкой на коленях, пугливо озираясь, понукала тяжело переступавшую гнедуху. Женщина, придерживая узелки, с тоской и страданием смотрела на посевы и беспрестанно твердила:
- Сколько добра пропадает, сколько трудов...
Слушая причитания беженки, Евтихий в которой раз за это время убеждался, что не личная судьба и не собственный дом волнуют сейчас людей народное добро, судьба Родины им дороже всего.
Как выяснилось из разговора, муж и два ее сына были на фронте.
- Наша фамилия Даниленко. Может, встретите где моего Василя? Кланяйтесь ему, - попросила женщина со слабой надеждой.
- Может, и встречу, - машинально ответил Евтихий, прислушиваясь к реву и стрельбе самолетов.
Над крутым и заросшим берегом Днестра появилось несколько истребителей. Один летел как-то вяло, неуклюже разворачивался то в одну, то в другую сторону. Второй защищал его, отбиваясь от двоих фашистов. Скоро один фашист загорелся и на глазах у всех факелом рухнул у села. В этот момент израненный, без колес, "ястребок" скользнул над головами и вспахал глубокую борозду на сжатом поле. Красный нос, такая же полоска на хвосте... Свой, с нашего аэродрома! Солдат кинулся к месту падения. Туда уже мчалась санитарная повозка, случайно примкнувшая к беженцам.
Бежать было нелегко. Когда до самолета осталось не больше пятисот метров, появились немцы...
...Расправившись с "мессерами", Алексей Овсянкин сделал круг над раненым командиром. На помощь к нему спешили свои. Алексей хотел улететь домой, но тут из лесу показались немцы. Несколькими атаками он загнал фашистов обратно, круто снизился и сел неподалеку, чтобы взять командира на свой "ястребок".
Гитлеровцы вновь выскочили из лесу, зелеными пауками стали карабкаться на пригорок. Когда Алексей подрулил к упавшему "ястребку", они были еще метрах в трехстах. Соколов поджег свой самолет и с трудом заковылял ему навстречу. Овсянкин выскочил из кабины, подхватил командира и что было сил заспешил обратно.
Фашисты что-то орали, но не стреляли, рассчитывали захватить летчиков живыми.
Спасение было рядом: блестя на солнце, в двадцати-тридцати шагах ровно и призывно рокотал мотор. Одно усилие - и они в воздухе.
И вдруг над головой просвистело, грохнуло. Земля всколыхнулась. "Миг" окутался дымом, осел. Овсянкин, теряя равновесие, схватился за грудь, что-то теплое, клейкое потекло по пальцам.
В первый момент беспомощность и страх сковали Соколова. Тупая давящая боль стиснула голову. Но тут он увидел искаженное болью лицо Алексея и, не отдавая себе отчета, что было сил, пополз к разбитому снарядом самолету.
Немцы теперь не спешили и не скрывались; они приближались широкой цепью, во весь рост.
"Спокойно, Соколов, спокойно", - шептал он, расстреливая фашистов из пистолета.
Он заложил последнюю обойму из пистолета Овсянкина, целился тщательно, считая каждый выстрел.
Фашисты залегли и ползли, как черепахи, охватывая разбитый самолет полукругом. Позади цепи, на жнивье, осталось с десяток распростертых трупов. Снова выстрел, и гитлеровец с засученными рукавами, взвизгнув, пополз назад.
- Еще один, - процедил сквозь зубы Анатолий.
- Командир, а командир, - еле слышно позвал Овсянкин. - Я умираю. Приподними меня - простимся.
Соколов нагнулся. Летчик осторожно обхватил его за шею.
- Еще повыше... Выше...
Сознание медленно покидало Алексея. В предсмертной тоске лицо осветила улыбка: жена и дочь пришли к нему, были с ним...
Алексей вновь обратил глаза к Соколову; крепко закушенные губы его чуть шевельнулись:
- Доченьке моей... не стыдно за отца... - и смолк. Что-то мальчишеское, нежное проступило на лице.
Соколов с ношей на руках выпрямился во весь рост. Где-то в крошечной клетке мозга, которая начала жить раньше первого его вздоха и умрет в нем последней, уже решено: "Свое мы исполнили. Не будет тебя, Алексей, и..."
Анатолий обвел взглядом прохладные рощицы Приднестровья, полные запахов, влажные луга: далеко за синью горизонта остался его родной дом.
Рваная тень от облака забралась на косогор, обдала прохладой. В вышине знакомый гул самолетов.
И вдруг стало легко, хорошо, как после крепкого бодрящего сна. В пистолете два патрона. Один для себя, а второй... Да хотя бы тому, белозубому, без пилотки, что ближе других.
Цепочка гитлеровцев с автоматами наизготове сжималась. Анатолий поцеловал холодный, быстро бледнеющий лоб друга.
Страшная мертвая тишина. И в ней, как две хлопушки, щелкнули выстрелы. Но человек в кожанке продолжал стоять, крепко прижимая к груди товарища.
В ужасе оцепенела вражеская цепь. А он, мертвый, с мертвым на руках стоял перед врагом... Потом, как в земном поклоне, медленно присел на одно колено, другое, и теплая земля приняла обоих...
Дед Грозный - так зовут теперь односельчане Евтихия Тимофеевича уверяет: когда поля покрываются тучными нивами и утренняя заря встает над влажными рощами и прохладными лугами, на холме том, среди красоты земной, распускаются два алых бутона.
...Молва о ратных подвигах на войне разносится моментально. Даже в стане врагов.
22 июля наше звено подсадили в Котовск сопровождать "чайки". После очередной штурмовки под Ямполем мы возвращались на аэродром.
Серебристые "чайки", похожие на шустрых ласточек, "брили" над самой землей, то взмывая над лесами и холмами, то прижимаясь к пожелтевшим хлебам. Наша группа на "ишачках" охраняла их, летя чуть выше и поодаль.
За Балтой появилась рваная слоистая облачность. Впереди показался утопающий в садах Котовск.
Неожиданно просветы низких облаков зачернели от вражеских бомбардировщиков и несколько грязных взрывов взметнулось среди станционных путей. Мы группой набросились на врага. Вскоре два "Хейнкеля-111" были сбиты, остальные расползлись, укрываясь за облаками.
К вечеру стало известно, что один уцелевший летчик с "хейнкеля", полковник по званию, взят в плен. На допросе этот матерый фашист показал, что они должны были бомбить наш аэродром в Маяке, не нашли его и попытались сбросить свой смертоносный груз по запасной цели - Котовску. Сожалел он об одном - у него не хватило мужества поступить так, как два русских героя; они умерли обнявшись, и разделить их не могла даже смерть.
Мы не знали тогда - этими русскими героями, что предпочли смерть плену, были Анатолий Селиверстович Соколов и Алексей Иванович Овсянкин. А те, кто выслушивал слезные признания фашиста, отписались об этом лишь строчкой донесения.
Ночная тень легко опустилась на землю. В чистом умытом небе заблестели между облаками первые звезды.
Ночевали мы под самолетом. Рев прогреваемых моторов разбудил нас. Солнце только всходило. На горизонте занялась розовая заря; от нависшей над ней черной тучи заря казалась еще алее. Аэродромная трава была усеяна искрящимися дождевыми бусинками.
Из штаба дивизии приехал офицер по разведке. Прикрепив к кузову машины большую испещренную карту, он бойко сыпал названиями немецких дивизий и армий, которые угрожающими стрелами с севера на юг нависли на нашем направлении.
Сухощавый, в аккуратной, перетянутой ремнями гимнастерке, с отточенным карандашом в руке, старший лейтенант являл собой образчик заправского штабиста. Из всего, что он нам втолковывал, я запомнил и понял немногое: правому крылу войск нашего Южного фронта приказано остановить первую танковую группу фашистов на рубеже Шпола, Балта, Рыбница, а левому крылу и центру - удерживать оборону на Днестре.
Раскрыть нам полностью все "стратегические" хитрости фашистов штабист не успел. Нагрянул генерал со свитой.
- Встать! Смирно!
