Я вообще не привык заводить знакомства с девушками, да еще с такими красавицами; и теперь язык у меня словно отнялся, я не сразу нашелся, чтобы поблагодарить за квас. А тут еще Катина подружка ни на минуту не оставляла меня в покое. Лукаво поблескивая хитрыми глазами, она так и сыпала новостями.
Я узнал, что все они девятиклассницы, едут на сенокос.
Маша - так звали Катину подружку - взмахнула вожжами и как бы между прочим заметила, что сегодня у них в клубе вечер, а Катюша неплохо танцует.
Я был приятно удивлен; оказывается, многие летчики, которых я хорошо знал, часто похаживали к ним на танцы за шестнадцать километров.
У мосточка через ручеек подвода остановилась. Маша спрыгнула, зачерпнула бадейку воды и стала поить лошадь. Мы сидели с Катей на облучке, болтали ногами и со значительностью разговаривали о какой-то ерунде.
- Ну, нам направо, - объявила Маша и уселась на свое место.
- До побачення, - просто сказала Катя. - Вам прямо. Вон, видите хутор? Оттуда до аэродрома десять километров. А мы туда, - она указала на низину, куда уже свернула первая подвода.
Мне почему-то показалось, будто Катя совершенно убеждена, что мы обязательно встретимся.
- А может, поможете нам копнить? - заметив мое замешательство, озорно спросила Маша.
В другое время я бы и раздумывать не стал - помчался на сенокос с этими славными девчатами. Но сейчас... Я прощально махнул рукой. Подводы запылили. Из низины донеслась звонкая девичья песня.
На душе было светло. Случайная встреча до краев наполнила меня бодростью, от прежней грусти не осталось и следа. Еще вчера медицинская комиссия признала меня негодным к летной службе. Казалось, жизнь кончена. Но не зря, видно, говорят, что молодость - девичья память: только до порога, переступила - все забыла. Прошел один только день, и я уже бодро шагаю по степи, подсвистываю жаворонку, а в ушах звенит: "До побачення". Будущее уже не страшит. Я представляю себе, как возвращаюсь из Москвы к старичку-профессору с решением центральной врачебно-летной комиссии об отмене его заключения. Или нет, лучше я приду к нему возмужалый, с орденом на груди и гордо скажу: "Вы, профессор, считали меня случайным человеком в авиации, вы списали меня с летной службы, а я добился своего. Я совершил не один героический подвиг, меня знает весь Советский Союз. Что вы теперь на это скажете?"
...Подвиг. Где я могу совершить его? На войне? Но войны нет. И пусть лучше никогда не будет. А в полку какой может быть подвиг? Нет, уйду из полка и стану летчиком-испытателем. Там-то уж можно будет прославиться. Майор-артиллерист вчера говорил, что к подвигу нужно готовиться. А как? Хороший этот Степан Степанович! Где он теперь?
Я шел в хмельной тишине и все время ждал чуда. Я не представлял себе, каким оно будет, но знал: что-то должно произойти.
Я свернул с тропинки и сел между бурно разросшимися вдоль межи полевыми маками. Высокая стена кукурузы заслонила крайние хатки небольшого хутора. Оттуда доносились разноголосые крики мальчишек, лай собак, скрип колодезного журавля. И вдруг я увидел чудо: прямо у меня на глазах распустился какой-то цветок. Только что я смотрел на его туго спеленатый бутон, и он вовсе не казался мне интересным. Я рассматривал его просто так, машинально, прислушиваясь к звукам хутора. А он, не стесняясь меня, начал спокойно раскрывать свои лепестки навстречу живительным лучам солнца. Сначала чуть дрогнул, а затем отстал верхний лепесток и замер, будто присматриваясь к чему-то. За ним - второй, третий... И цветок вдруг запылал, обнажив медвяную сердцевину, готовый к визиту пчел и бабочек, вершащих великое таинство.
Я смотрел на это удивительное творение природы и думал: нечто подобное бывает и с человеком; никто его не замечает, но приходит час - и открывается внезапно человеческая красота.
Где-то далеко загрохотал гром, и я невольно встревожился за цветок: налетит на него ураган, сломает тонкий стебелек, смоет пыльцу - и ничего не останется от этой красоты.
Я еще немного посидел, разглядывая цветок, его нежные улыбающиеся лепестки, потом встал и быстро зашагал через выгон к хутору. Над улочкой кружились тополиные пушинки, пахло кизяком, парным молоком. У плетней переговаривались хозяйки, пощипывали траву гуси, рылись в земле наседки. На дороге висела туча пыли. В ней прыгал какой-то босоногий светловолосый мальчишка. При каждом прыжке рыжая пыль кругами растекалась по сторонам, липла на его рубашонку. Рядом, прихлопывая в ладоши, скакала такая же белоголовая девчонка, подражая озорнику. Я засмотрелся на них; в детстве мне тоже нравилось барахтаться в пыли, подбрасывать ее руками и подставлять "туче" голову. "Прыгайте, прыгайте, - мысленно сказал я им, - все равно мать отшлепает, но когда-нибудь, подобно мне, будете вспоминать это утро как самое большое в жизни счастье".
Внезапно из прилегающей улочки выскочила автомашина. Огромный пыльный шлейф тянулся за ней, заволакивая сады и хатки.
Мальчонка кинулся туда с радостным визгом. Я хотел было отойти в сторону, но тут увидел, как на ребенка с огромной скоростью мчится мощный бензозаправщик. Сзади раздался душераздирающий крик. Еще мгновение - и я бросился в непроницаемую стену, малыш был уже у самых колес. Машина обдала меня жаром и пылью и промчалась дальше. Я подхватил перепуганного насмерть мальчонку на руки. Сердце мое бешено колотилось, руки дрожали.
- Успокойся, дурачок, успокойся, - говорил я ему.
Но он продолжал отчаянно брыкаться и кричать благим матом. Неподалеку заливалась слезами сестренка.
На крик детей разъяренной наседкой выбежала из хаты женщина, схватила малыша и тут же отшлепала его, выкрикивая в сердцах:
- Ах ты, ирод проклятый! Ах ты, горе мое! У-у-у, паршивец! Сладу с тобой нет. Смотри, как весь измазался!.. А ну, идем в хату - я тебе еще добавлю, - она прижала малыша к своей могучей груди, и он неожиданно затих на ее руках.
Девчушка все еще продолжала пищать. Мать посмотрела на нее и вдруг набросилась на меня:
- А вы что мальчишку хватаете? Как вам не стыдно! А еще военный!
Я пытался было объяснить ей, но она и слушать не хотела и продолжала что-то кричать. В это время на дороге, глухо рыча, показался второй бензовоз. Я метнулся к машине - выяснить фамилию хулигана-шофера, и уже на бегу услышал, как девочка объясняла всхлипывающим голосом:
- Мама, дяденька не виноват, он братика спас...
Я поднял руку. Машина резко затормозила; из горячей, пропыленной кабины высунулся такой же пропыленный, грязный шофер - одни зубы сверкали и крикнул мне прямо в лицо:
- Война!
* * *
В это первое военное утро до аэродрома я добрался в одиннадцатом часу. Лица товарищей, которые встречались по пути к штабу, поразили меня непривычной угрюмостью.
Навстречу от КП шли двое. Впереди в синем комбинезоне, со шлемом за поясом, частил, словно пританцовывал, Крюков. По его круглому багровому лицу струились крупные капли пота. За ним шел с раскрытым планшетом в руках Коля Яковлев.
- Черт знает что, с ума они там посходили, что ли? - сердито ворчал Пал Палыч. Так тепло звали в полку старшего лейтенанта Крюкова, и имя это удивительно соответствовало всему облику плотненького небольшого человека.
- Личный приказ генерала, товарищ старший лейтенант, - с горькой иронией в голосе заметил Яковлев, - ничего не попишешь.
- Да ты понимаешь, - перебил его Крюков, - я еще и летать-то на этом "миге" не могу как следует, а тут лети к черту на рога! Это же... - и махнув со злостью рукой, засеменил дальше.
- Коля! - окликнул я Яковлева.
- А, здорово! Откуда? - удивился он.
- Из Одессы, дружище.
Я смотрел на нашего Яковлева и не узнавал его. Лицо Николая, всегда такое беззаботное, даже легкомысленное, было теперь необычно серьезным, каким-то внутренне отрешенным. Небритый, глаза припухли. Грязный воротничок оборванная пуговица на гимнастерке...
Николай в свою очередь окинул меня цепким взглядом и с тем же выражением, с каким разговаривал с Крюковым, произнес:
