- Да, - отвечала простодушно. - Так и ходят... Да черт с ними! Что они могут еще узнать? - И грустно улыбнулась.
В ГУМе, мы проходили мимо, я зашел в отдел сувениров и купил палехскую кругленькую коробочку, на донышке, выкрашенном в красно-золотистый цвет, нацарапал: "Помни Россию, журавлей и меня".
Один из жлобов заглядывал мне через плечо и громко чмокал губами, видимо чтение давалось ему с трудом.
А в Лондоне, спасибо профессору, мы встретились.
Сильва изменилась, но не настолько, чтобы не узнать: погрузнела, волосы не были уж такими золотистыми, потемнели. Она познакомила меня с мужем, теперь настоящим: бородатым, крупным и, по-видимому, добродушным.
Показала и свой дом: крошечная квартирка на двух уровнях, но зато со своим, таким же кро-шечным огородиком, даже угостила с грядки морковкой, и все это в очень зеленом и престижном уголке Лондона.
Здесь, по ее словам, осенью ходят даже за грибами.
Сильва же и поведала мне о последних днях Анатолия Кузнецова. Он, когда бежал от Москвы, дал знать в Израиль, что хочет ее видеть. Подразумевалось, что готов начать с ней новую жизнь. Но Сильва в ту пору уже вышла по-настоящему замуж, и это сообщение его здорово расстроило. Он даже бросил ей писать. Но когда она переехала в Англию, они встречались, уже как друзья, и с ним, а потом и с его новой женой-англичанкой, очень странной женщиной.
Сильва не стала объяснять, что в ней было такого странного, но сказала: "Я ее не приняла". Имея в виду не дом, а свою душу.
Толя же стал крепко зашибать, он метался и никак не мог найти себя. Вскоре попал в боль-ничку с сердцем...
Сильва так и называла ее по-зековски: "больничка".
Друзей у него тут не было, и Сильва одна из немногих его навещала. Вышел после болезни каким-то обновленным, строил творческие планы и даже на радостях тяпнул, хотя Сильва пыта-лась удержать. Нельзя ему было. "Я его предупреждала, что нельзя, да он не слушал... А ночью позвонила "та женщина" и передала, что Толя умер.
- Вас, конечно, возили на могилу Маркса? - спросила вдруг Сильва. Толя там, неподалеку...
Вертелся у меня на языке один вопросик, да все никак не решался задать. А может, боялся ответа.
Не сразу, но спросил:
- А что, он правда признался публично... Ну, что работал на КГБ?
- Не помню, - отвечала она. И после некоторого раздумья: - Что ж теперь, когда ушел... Он перестрадал свое. Приедешь в другой раз, сходим навестим. Тем более что "та женщина" к нему не ходит.
Расставаясь, Сильва предложила мне запрещенные книжки, на выбор, у меня глаза разбе-жались, столько заманчивых, знакомых на слух изданий здесь было. Я листал их, даже гладил... Но, поколебавшись, со вздохом отказался. Меня уже предупредили, что будут шмонать.
Так и вышло. На границе у меня да еще у писателя Славы Кондратьева, который захватил какой-то эротический журнал, обшарили чемоданы, а потом завели в закуток и вывернули карманы. Попросили даже снять ботинки. Были твердо уверены, что мы что-нибудь везем.
Молоденький суетливый лейтенантик пыхтел, сопел, звонил начальству и, получив очередной втык, опять ворошил наши тряпки.
Нервы мои были на исходе. Я что-то сгоряча успел выкрикнуть, но подскочила Люба Горина, перехватила меня и увела в дальний конец зала, утешала, говорила, что надо перетерпеть, перемочь... По-другому у нас не бывает... Добавляя со вздохом: "Это пройдет... Пройдет... А Англия останется".
Англия и правда осталась.
Но пройдет ли это?
В группе был Игорь Минутко, мой коллега. Бродя по Лондону, по центру, я однажды натк-нулся на него: он стоял на тротуаре и вытирал слезы. Я не стал тогда к нему подходить, а спросил потом, в автобусе, когда ехали из Шереметьева и меня еще лихорадило от пережитого, от ощуще-ния чужих потных рук, лапающих меня. Я подсел к нему и негромко спросил:
- Игорек, я видел, что ты... плакал... Или мне показалось?
Он глянул в черное стекло автобуса, хотя ничего не было видно: Россия встречала нас глухой чернотой. Нехотя ответил:
- Да, правда, был не в себе. Я ведь знаю, что никогда больше туда не вернусь.
Непроницаемость изолированного от мира лифта ничто в сравнении с той изоляцией, что мы недавно пережили...
ДРЕССИРОВЩИК СОБАКИ
(Режиссер)
Одна моя знакомая представляла своих друзей примерно так.
- Знакомьтесь, - говорила она, когда собиралась в ее доме большая компания. - Великий поэт, великий романист, великий режиссер... - И так далее. Это упрощало процедуру знакомства, а главное, всем было приятно.
Так вот человек, о котором я расскажу, на самом деле великий режиссер. Об этом знали все кругом, и об этом знал он сам. Но я буду его называть просто Режиссер. Для экономии. А то, что он великий, подразумевается само собой.
Он разыскал меня телеграммой, прочтя мои рассказы, первые, о детдоме, опубликованные в журнале Юность". Его жена потом рассказывала, что читал он в ванной комнате и вдруг закричал, она бросилась к нему, решив, что случилось что-то. И тут он стал звонить куда возможно и разыс-кал мой адрес.
А проживал я в то время в Люберцах, на станции Ухтомская по улице Сталина. Она потом станет улицей Восьмого марта. Там была у нас на двоих с сестренкой хибара, но сестренка вышла замуж и ждала ребенка, и тогда мы решились с ее мужем Павликом сделать пристройку. К той пристройке, в которой мы обитали.
На гонорар, первый в жизни, полученный за те самые рассказы от "Юности", мне заплатили четыреста рублей - сумма по тем временам небывалая, - я нанял плотников. Они взяли аванс и исчезли навсегда.
Сестренка и ее муж были в отъезде, в деревне у родни Павлика, и я в одиночку колупался среди четырех засыпанных опилками стен (мы делали для удешевления "засыпуху") и тут же спал на раскладушке под открытым небом. Слава богу, осень стояла сухая.
Денег у меня не оставалось. Несколько раз в день кипятил на костре чай и заедал сгущенкой: на кружку кипятка ложка сгущенки. Чай без заварки назывался у нас "Белой розой".
В середине сентября в проем несуществующего окна несуществующего дома почтальонша протянула телеграмму: "Распишитесь. Проставьте день и час".
Я расписался, открыл бумажку и прочел: "Будем по рассказам делать фильм, срочно свяжи-тесь, мой домашний телефон..." И подпись Режиссера. Очень знаменитого. Его имя было тогда на слуху.
Я позвонил. Мы встретились. Он производил необычное впечатление: этакий седоватый подросток, говорливый и темпераментный, и никакой солидности. Выскакивал из-за стола, изображал в сценах кадры из будущего фильма или начинал похваляться транзисторными приемниками, которые ему подарили итальянцы, сразу несколько штук. Для наглядности он все их, кажется штуки четыре, повесил себе на грудь, включил звук и так расхаживал по гостиной, хихикая и приплясывая, счастливый, как ребенок, получивший дорогой подарок.
Фильм мы так и не сняли. Я сам отказался от лестного предложения, принесшего бы мне и деньги, а может быть, и славу. И уж годы прошли, но каждый раз, когда я проходил по коридорам киностудии имени Горького, на меня указывали пальцем: это, мол, тот ненормальный, который с самим Режиссером отказался делать фильм...
Почему отказался, тоже помню: я собирался поехать в Сибирь и долгое пребывание в Моск-ве не входило в мои планы. Да и жить мне, если честно, было негде. Недостроенная засыпушка так и мокла под дождями без окон и крыши.
Режиссер поперву на мое такое безрассудство сильно рассердился. Но поостыл, и однажды, оглядев меня с головы до ног, позвал сына, примерно моего ровесника. Указывая на меня, сказал громко: "Видишь... этого? Он в Сибирь намылился... В тапочках и распашонке... А ты вон как тепло одет!" И он приказал сыну снять с себя лыжный костюм и спортивные бутсы и отдать мне. А когда я попытался протестовать, прикрикнул: "Ничего... он в Москве остается... А тут еще никто на улице замерзший не валяется!"
