В сквере много публики, разной и по-разному одетой. Но какая-то она особая, слишком плотно расположилась и слишком старательно отдыхает. А может, так нам кажется.
- А эти... тоже ваши? - спрашивает Ян, с интересом оглядываясь.
- Тут все наши... - отвечает шепотом Сашин сослуживец.
- И старушка с газетой?
- Это - активистка! Недавно двух типчиков с английского теплохода словила, когда свои антисоветские книжечки стали совать!
Этих активисточек-бабулек, с дореволюционным партийным стажем, мы уже встречали; по прибытии какого-нибудь зарубежного судна с экскурсантами они, отмобилизованные родной партией, выходят на набережную и изображают местных жителей... И блюдут, и блюдут.
- А вон тот, с перевязанной рукой... - Ян хулигански прищуривается. - У него там не пулемет запрятан?
- Вам шуточки... - вздыхает Сашин сослуживец. - Сейчас бы тяпнуть красненького... И чего этим татарам неймется... Сами не пьют и нам не дают...
- Не переживай, - говорит Марков. - В прошлом году они тоже прорвались, но их в Алуште задержали... Идем с нами, тут я знаю один ларек...
По дороге Марков вспоминает, что в прошлом году кто-то из Москвы (из самых, самых!) нагрянул в Крым, и выставили вдоль всей дороги охрану из шпиков: все одинаковые, в темных плащах и фетровых шляпах, которых здесь и зимой не носят... У каждого в руках для маскировки книжка... Причем одна и та же. - Надеюсь, не Пастернак? - как-то натянуто шутит Ян.
В поисках ларька мы натыкаемся на Стасика Славича, долговязого, с пшеничными, как поется в какой-то песне, усами. Они с горноспасателем Юрием Буряковым уже приняли и теперь глубокомысленно обсуждают мореходные данные зашедшего в порт пассажирского судна "Иван Франко".
Мы врываемся в их неторопливую беседу и, объединив усилия, берем в разлив по стакану "Кокура"... А Буряков, прихлебывая, повествует, как сегодня ночью их группу спасателей подняли по тревоге и они карабкались по отрогам Ай-Петри на скалу, где засел какой-то чудик, любитель острых ощущений... Выпил для подкрепления сил и полез, а как протрезвел, стал звать маму...
- Как же он залез?
- А хрен его знает... Вообще там отвесная скала. Но в подпитии и не такое бывает...
Вспоминаем разные похожие случаи, наполнив еще по стакану.
Я рассказываю про кежемского рабочего, не пьяного, который в тайге, в малиннике, столк-нулся носом к носу с "хозяином", с медведем то есть, и, удирая от него, скакнул от страха в экскаваторный ковш, на высоту два с чем-то метра... Специально приезжали замерять. Думали, вот рекорд, в область на соревнования пошлют, а он, бедолага, когда попросили прыгнуть, едва метр одолел...
Татар с их венками нет, и мы переходим к винному погребку под названием "Бочка". Там бочки кругом: бочки-стулья и бочки-столы и конечно же из бочек и наливают. Но главное, в разлив предлагают мадеру.
Именно здесь писатель Войнович, впервые приехавший в Ялту, наткнулся на вывеску: "ТРАКТИРЪ"... Даже охнул от неожиданности: "Неужто... сохранилось?" Мы отвечали: "Ага. Так с дореволюции и стоит. Даже цены те же!"
А тут накануне происходила съемка фильма "Неуловимые мстители". Группа уехала, а вывеску снять забыли.
Она потом еще долго там торчала, вызывая недоумение у приезжих.
После мадеры следует портвейн "Таврический", а потом еще и херес, горьковатый на вкус и сухой, хотя в нем целых двадцать градусов... Возникает спор, может ли сухой херес иметь столько градусов, но многознающий Славич пересказывает историю про дрожжи, которые один наш вино-дел прихватил во время экскурсии на винзаводе в Испании, - как бы попробовать на вкус, - так за щекой и вынес... И вот он... Сухой херес!
Вспомнили про здешнего винодела Колю Алпеева, которого отец, шахтер из Донбасса, попросил привезти винца... "Хоть понюхать, чего ты там изобрел... В своем Крыму!" Ну Коля, чтобы не ударить в грязь лицом, весь год собирал, копил в мензурочках из коллекции Массандры какие-то редчайшие мускаты... Привез в чемоданчике, а отец, по такому важному случаю, дружков-шахтеров созвал... Все приоделись, чинно так сидят, ждут, когда их поить начнут.
Коля достает флакончик, чего-то бормочет про букет ароматов, про вкус молодой черешни... Все осторожно пробуют. Но молчат. Ждут... Терпеливо. Он другой флакон, третий... Букет арома-тов, вкус... Но тут батька чувствует, дело заклинилось, рукой машет... Подожди, мол, Коль, со своим букетом... Оно, конечно, красиво, но не берет... И младшему сынку: "Васьк, принеси-ка нашего букета, что в прихожей в ящике с водкой..."
Тяпнули, повеселели, льют из его мензурочек в стаканы с водкой... Глотают не глядя: очень, говорят, букеты впечатляют...
Разговор переходит на другие напитки. И Славич, голос у него чуть глуховатый, рассказы-вает, как милиционер (взгляд на Маркова!) допек своим надсмотром жителей одной деревеньки, варивших, как водится, самогон. Некий дошлый старичок решил блюстителя проучить. Весь летний день топил для видимости печку, а емкости, какие были в доме, наполнил колодезной водой. Глядь, блюститель тут как тут, даже не постучался, и от дверей уже носом поводит, принюхивается... Углядел в углу за печкой большую бутыль, бросился к ней, пощелкал по стеклу пальцами со знающим видом да так в упор и спрашивает: "Чевой-то у тебя тут, дед, налито?" "А вода", - отвечает дурашливо дед. "Так уж и вода?" - "А чего еще?" - "Сам знаешь чего!" - "Не знаю", - отпирается дед. Попробовал блюститель и самому себе не поверил: в бутыли вода.
Тут бы ему остановиться, но уж больно характер сволочной. Спустился в подвальчик, а там жбаны, банки-склянки, и все до краев залито. "Что, дед, спрашивает грозно, - и тут вода?" Не поленился и из жбана, из каждой банки-склянки пробу снял... И везде оказалась вода. Озлился, не может взять в толк, в чем дело... А как собрался тот блюститель уходить, дед решился секрет открыть: "Ты у нас, милок, тут без году неделя и знать не можешь, что я из староверов... У нас и обычаи старые... Вот недавно старуху свою схоронил да водичкой обмыл, ту водичку разлил по бутылочкам... Сохраняю... для памяти..."
Как сказал это дед, стало блюстителя выворачивать... До кишок вычистило, до желчи...
С тех пор он дом того старичка обходил за километр, да и самого хозяина не мог видеть, реакция у него на деда развилась: как повстречает на дороге, так судороги в животе. Не выдержал, сбежал из деревни.
Тут Марков вспоминает про новоселье, а Славич про ребенка, которого пора забирать из школы, а Буряков про почту, на которую он шел, а сослуживец Сашин про татар...
Выясняется, что татар в Алуште повернули, с их венками, и по этому поводу Сашин коллега ставит всем по стакану...
- За татар, что ли?
- А че они тебе сделали? Говорят, при них-то всего в Крыму хватало! И воды, и фруктов... Они-то знали, где рыть колодцы...
- А фашистам кто служил?
- Да кто, бабы и грудные младенцы, которых выселили...
Чтобы разрядить обстановку, вспоминаю историю, как я оплошал... Пришел в гости к бывшему летчику Толе Маркуше, а у него делегация крымских татар сидит, приехали, значит, поблагодарить за книжку об Амет-Хане Султане, летчике, дважды герое времен войны.
Не приняв ни рюмочки, татары ушли, их, кажется, у дверей уже стукачи караулили, а мы с Маркушей крепко тогда напраздновались, уходя, я по традиции расписался у него на столбе...
Был такой странный столб размером с тумбу, посреди прихожей, гости, уходя, расписывались на нем на память.
Наутро Маркуша звонит мне по телефону, интересуется, как доехал, то да се, потом, странно прихихикивая, спрашивает: "А ты, случаем, не помнишь, что мне на столбе написал?" "Нет, - говорю, - не помню". "Я так и думал, отвечает. - А написал ты, дорогой дружок, такое, что по телефону тебе прочесть не могу. Приезжай, увидишь".
