Первый период имперской трансформации, между революциями 1905–1907 и 1917 годов, на Дальнем Востоке и в других частях империи, по-прежнему слабо освещен в исторической литературе[55]. Второй период имперской трансформации, между Февральской революцией 1917 года и созданием Советского Союза в 1922 году, изучен лучше; все больше исследований обращаются к региональной специфике социальных и политических перемен, выходя за пределы изучения элит[56]. Вместе с тем большинство работ, посвященных Гражданской войне[57] и интервенции стран Антанты в Северной Азии[58], либо заканчиваются событиями 1920–1921 годов, либо не обращают внимания на российский Дальний Восток. Единственное исключение – труд Кэнфилда Ф. Смита[59], региональная история, основанная главным образом на опубликованных источниках.

Дискурсы национализма и регионализма повлияли не только на проекты независимых или автономных образований на российском Дальнем Востоке, но и на само формирование имперского и постимперского региона в 1905–1922 годах. Тем не менее вопреки точке зрения Стефана, который возводит «последовательную региональную идентичность» к административному объединению Приамурского генерал-губернаторства в 1884 году и к экспансии в Китай в 1896 году, в результате которой интересы империи и региона начали противоречить друг другу[60], настоящая книга утверждает, что главной основой коллективных действий был не дальневосточный регионализм, не идея отдельной региональной политической общности, существование которой подразумевали интеллектуалы и бизнес-элиты региона, а скорее региональная версия русского или российского национализма, включавшая регион в более широкое сообщество русских или россиян[61].

Настоящая книга, определяя национализм как гетерогенный и амбивалентный дискурс, использующийся для воображения и консолидации политического сообщества и мобилизации разнородного населения[62], исследует, как оформлялись политические действия в дискурсивном смысле и как конкретные идеи позволили закрыть вопрос[63] о будущем российского Дальнего Востока в России и за границей. Другими словами, настоящая книга стремится показать, что, хотя дискурс регионализма и фигурировал в дискуссиях, интеллектуалы и политические деятели Дальнего Востока в основном опирались на национализм. Многие из них использовали регионализм или отдельные его элементы для защиты националистических взглядов на прошлое, настоящее и будущее региона, на его политическое и экономическое устройство и государственную принадлежность. Действительно, Краснощёков и некоторые другие поступали скорее наоброт, продвигая собственный регионализм с использованием националистических лозунгов, но их было на Дальнем Востоке меньшиство.

Стоит отметить, что после Русско-японской войны и сибирское областничество оказалось тесно связано с оборонческим имперским национализмом. Сам Потанин в 1908 году обосновывал необходимость автономии Сибири и, в первую очередь, «Дальнего Востока Сибири» японской опасностью. По его мнению, Сибирь была «предназначена играть роль буфера между европейской Россией и Японией» и нуждалась в реформах, чтобы повысить свою обороноспособность, а значит, и обороноспособность Европейской России[64]. В 1914 году Элбек-Доржи Ринчино, горячий сторонник сибирского областничества и бурятского национализма, утверждал, что Сибирь и Европейская Россия не выживут друг без друга – Сибирь будет неизбежно поглощена Японией или Китаем, а Европейская Россия не выдержит, если ее отрезать от Тихого океана, исключительно важного для ее будущего[65].

Анализ газет, прокламаций, публичных речей, парламентских дебатов и закрытых партийных дискуссий с 1905 по середину 1920-х годов позволил понять, почему политической и дискурсивной точкой сборки для региона и постимперского Советского государства стал национализм, а не регионализм[66]. Национализм не только позволил провести мобилизацию разнообразных элит и других социальных слоев для создания и ликвидации Дальневосточной республики, но и сыграл определяющую роль в консолидации региона. Более того, не успех ДВР как демократического спектакля, а глобально распространяющийся язык национализма позволил Советской России включить республику в свой состав без каких-либо международных последствий.

Имперскую трансформацию на российском Дальнем Востоке можно поместить в более широкий контекст глобального распространения и триумфа национализма, в XX веке занявшего доминирующее положение в дискуссиях о современности, а также в контекст противоречий между свободным движением капитала, рабочей силы и информации через государственные границы и суверенным государством как формой политической организации[67]. Кроме того, история Дальнего Востока позволяет проанализировать изменения в международном империализме, которые были вызваны распространением национализма и в конечном итоге привели к включению националистических дискурсов в новые формы империализма. В 1900–1920-е годы, во время глобального кризиса империй, два видения постимперского мира стали серьезным вызовом системе международных отношений как отношений между государствами. Либеральный проект, продвигаемый Вудро Вильсоном, сделал само формирование ДВР приемлемым для международной прогрессивно мыслящей общественности: этот проект поддерживал идею создания новых государств и их интеграции в транснациональные экономические и политические пространства[68]. Глобальный социалистический проект, разработанный и отстаиваемый Лениным, исходил из мира классов, а не наций, но вместе с тем поощрял антиколониальный национализм[69]. Несмотря на лозунги международного равенства, оба проекта привели к новым формам зависимости в рамках нового империализма[70]. Три имперских образования, ставшие основными проводниками нового империализма в XX веке, а именно США, Япония и СССР, напрямую соприкасались друг с другом в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Более того, ДВР можно интерпретировать как одно из первых «свободных государств», которое в 1918–1922 годах Советская Россия, Япония и США стремились включить в свои неформальные империи при помощи политических и экономических механизмов. Кроме того, в 1920 году ДВР все еще считалась каналом для экспорта мировой революции в Восточную Азию – революции, которая прямо указывала на подчинение «освобожденных» монгольского и (в перспективе) корейского народов большевикам[71] как центру нового имперского образования в его формальной (СССР) и неформальной (Коминтерн) ипостасях[72].

Однако Дальневосточная республика радикально отличалась от Маньчжоу-Го или Монгольской Народной Республики, двух ярких примеров нового империализма 1920–1930-х годов: в случае ДВР не существовало этнонациональной категории, на которую могли бы опереться конкурирующие империи[73]. Отсутствие отдельной дальневосточной нации привело к тому, что ДВР, как и другие региональные государственные образования, заняла особое место в советских конфедеративных и федеративных проектах 1918–1922 годов. Из восьми республик, подписавших протокол о передаче Советской России прав представительства на Генуэзской конференции 1922 года и тем самым запустивших процесс юридического оформления Советского Союза, только у трех – Бухарской, Хорезмской и Дальневосточной – были региональные, а не этнонациональные названия, причем из этих трех лишь в ДВР было русское большинство. Более того, ДВР была не федерацией, а унитарным государством, и ее руководители открыто называли ее русским государством, несмотря на существование четко выраженных националистических дискурсов корейского, бурят-монгольского, украинского и других национальных меньшинств. В этом отношении ДВР отличалась и от Крымской Автономной Социалистической Советской Республики, основанной в 1921 году в рамках РСФСР. В Крымской республике русские тоже составляли большинство, но она создавалась в первую очередь для крымских татар[74].