17 октября. Форен приносит в "Фигаро" рисунок, совсем простой.

- Все-таки, - говорит ему Родей, - за триста франков вы вполне могли что-нибудь пририсовать.

- Что именно?

- Сам не знаю. Ну хоть несколько штрихов.

* Паук протянул свою паутину между двух телеграфных столбов, чтобы подслушивать наши разговоры.

* В пустой комнате большая муха о чем-то разговаривает сама с собой.

* Целый год я провожу в том, что повторяю: нельзя терять ни минуты.

20 октября. Тринадцать дней. Бедняги капитаны, чья единственная интеллектуальная радость - давать отсрочку артистам и писателям.

- По какому, значит, мотиву вы просите отсрочки? - допытывается жандарм.

- У меня как раз идет пьеса, и мне необходимо присутствовать на репетициях.

- Понятно. Какая же у вас профессия?

5 ноября. Что может быть очаровательнее иронии честного человека?

7 ноября. Жак Буланже с увлечением рассуждает о роли историка, отказавшегося раз навсегда создать исчерпывающий труд. Он знает - через два года или на следующий год чья-то новая книга убьет его прежние произведения.

Они ищут истину, которую нельзя найти. Лучший из них - тот, кто больше всего приближается к ней, другими словами - кто не старается ее истолковать.

Иных обуревает нездоровая, страстная любовь к историческому документу как таковому и боязнь добавлять к нему что-то свое.

А вот этот прожил десять лет с Филиппом Красивым, и все для того, чтобы "дать" его нам на десяти страницах.

9 ноября. "Игра любви и случая". Это шедевр с точки зрения вкуса. И вовсе не в силу традиции. Но после слов: "Мне так хотелось, чтобы это была Доранта" - пьеса, кажется, кончилась.

История ревности Марио длинновата.

Достаточно одного слова - и пьеса держится! "Ни тот, ни другой не на месте". Это образец водевиля, запутанной интриги.

Когда ты - Мариво, ты можешь позволить себе даже красоты; Мендесу этого не дано. Лишь изредка попадаются невыразительные слова. Два-три таких слова.

Стиль Мариво - это шелк.

10 ноября. Эти двое стариков взяли себе за привычку просыпаться среди ночи. Они спрашивают друг друга о Самочувствии и болтают о своих будничных заботах.

18 ноября. В сорок лет можно засесть за работу. Любовные истории уже не отвлекают.

27 ноября. Драматическое искусство: слишком часто забывают, что это есть как-никак ремесло писателя.

28 ноября. Кролик, пучеглазый, с опущенным ухом, нагоняет страх на удава и вдруг, потеряв выдержку, падает в пасть удава, которому волей-неволей приходится его глотать.

* - Доказывая ему свою любовь, - говорит Капюс, - она спала со всеми, кроме него. Директора театров доказывают ему свою любовь, ставя любые пьесы, кроме его пьес.

22 декабря. Жорес немного похож на медведя, которому не чужда любезность. Шея короткая, как раз такая, чтобы можно было повязать галстучек, какие носят провинциальные студенты. Живые глаза. Он похож на сорокапятилетнего отца семейства, знаете, такого папашу, которому взрослая дочка говорит по-приятельски: "Застегни сюртук, папа". Или: "Папа, подтяжки нужно немножко подтянуть".

Является в котелке, воротник пальто поднят.

Деланная простота, простота гражданина, который непременно начинает речь словами: "Граждане и гражданки", - но подчас в пылу красноречия забывается до того, что говорит: "Господа".

Движения у Жореса резкие, но целеустремленные, руки не длинные. Часто подымает палец, как бы указывая путь к идеалу. Захватывая пригоршнями мысли, Жорес сталкивает сжатые кулаки, рука отстраняет какой-то невидимый предмет или описывает параболу. Временами Жорес начинает ходить, засунув одну руку в карман, вытаскивает носовой платок и утирает рот.

(Я слышал его только раз. Это лишь набросок.)

Начало речи медленное, слова отделены большими пустотами. Пугаешься: и это все? Внезапно большая, звучная и вздутая волна грозно вздымается и затем тихо спадает. С дюжину волн такого размаха. Это прекраснее всего. Это прекрасно.

Это не тирада вроде строфы в пять-шесть великолепных стихов, прочитанных великим актером. Разница в том, что ты не уверен, что Жорес знает их, и боишься: вдруг последний стих не придет. Понятие "повисание" лучше всего передает это. Действительно, повисаешь, боясь, что и сам Жорес сорвется, и его падение причинит боль... нам.

Между спадами этих больших волн - переходы, нейтральные зоны, когда публика отдыхает, когда соседи могут переглянуться, а кто-нибудь вспомнит о свидании и выйдет.

Он говорит два часа и выпивает каплю воды.

Подчас, очень редко, период не удается, резко обрывается, и аплодисменты затухают сразу, как аплодисменты клакеров.

Он называет великое имя Боссюэ. По-видимому, независимо от темы, он всегда старается упомянуть этого великого человека.

Но не все, что он говорит, интересно. Он говорит прекрасные вещи, и говорит их с полным основанием, но возможно, что они мне уже известны или что я в недостаточной степени народен. И вдруг великолепная формула:

"Когда мы излагаем наше учение, нам возражают, что оно неосуществимо, но не смеют говорить, что оно несправедливо".

Или:

"Пролетарий не забудет человечества, ибо пролетарий несет его в себе. Он не владеет ничем, кроме своего звания человека. С ним и в нем звание человека восторжествует".

Голос, который доходит до последних рядов, но не перестает быть приятным, голос ясный, очень большого диапазона, несколько резкий, не грома грохотанье, но салютов.

Здоровенная глотка, но крик, выходящий из этой глотки, остается благородным.

Единственный дар, которому можно позавидовать. Не зная усталости, он пользуется самыми тяжелыми словами, которые составляют костяк его фразы и которые, упади они с пера, оцарапали бы бумагу и пальцы писателя.

Подчас неправильно употребленное слово выражает противоположное тому, что он хотел сказать, но жест, - пресловутый жест, которым так дорожат актеры, - снимает неточность и тянет за собой подлинный смысл.

Только немногие его фразы можно записать такими, как они возникают, но если глаз - зеркало, то ухо - воронка.

Мысль, широкая и неоспоримая, всегда поддерживает слова Жореса, - это позвоночник его речей. Пример: прогресс справедливости в человеческом обществе не есть результат игры слепых сил, но результат сознательного действия, мыслей все более высоких и направленных к идеалу все более возвышенному.