* Он проделал всю кампанию семидесятого года в качестве поставщика.
* Он дожил бы до ста лет, как и все те, кто умирает в двадцать.
* Упал так несчастливо, что колесо фортуны проехалось по его хребту.
* Живописцы могут, по крайней мере, всегда сослаться на неудачное освещение.
* Я натуралист потому, что люблю натуру, природу; но ведь небеса тоже природа.
* Построить голубятню вокруг голубя.
* Книги исчезли так загадочно, как будто сам автор, считая нас недостойными читать его произведения, отобрал их у нас обратно.
* Жирная добродушная женщина, которая жирно целуется, точно наклеивает почтовые марки.
* Гроза: мы все счастливо избежали ее. Но нет, не все. Трех ласточек загнало ветром и дождем в каминную трубу. И вот они изжарились. Три ласточки, три живых существа, трижды я.
* - Верно, Филипп, вы питаетесь не так хорошо, как я, но подумайте, если бы вам пришлось переваривать все, что перевариваю я.
* Стены провинциальных домов сочатся злобой.
* Подлинное небо то, которое мы видим отраженным в воде.
* Воинский сбор. Сент-Бенен д'Ази. Новые названия улиц, местные жители так их и не читают. У меня отбирают мою подушку. Скука, скука... я согласился бы даже читать статьи Клемансо, Жана Лоррена. Вымокшие, изнуренные солдаты, вместо того чтобы спать на своей соломе, имеют еще мужество гулять по улицам до вечера.
Шатийон-ан-Базуа. В замке, в комнате для прислуги... Какой-то крестьянин сказал мне: "На вид вы очень старый". И удивился, что у меня нет нашивок за первый срок службы. Сегодня утром меня привлек огонь, ярко пылавший на ферме. Хозяйка с великолепными глазами и пышным бюстом дала мне чашку кофе и супу в оловянной миске, из каких едят батраки. Впрочем, это понятно, сейчас мне и положено быть с ними. Все они со мной вступают в беседу. Им запрещено разговаривать только с офицерами. Так как из моего окошка видны чудесные деревья, я нахожу всех очень милыми. И без конца благодарю.
- Вас позовут, сержант, когда вы понадобитесь.
- Спасибо, господин лейтенант.
Сегодня утром я прошел вдоль нашей колонны. Я отдавал честь офицерам, и почти все они отвечали на мое приветствие с каким-то презрением. Наконец я заметил, что две пуговицы у меня не застегнуты.
Я люблю все, вплоть до пения сороки. О, эта потеря чувства самого себя. Достаточно солнца и деревьев, и я забываю жену и детей.
Они орут на солдат - солдаты ведь служат только родине, но они приторно любезны с денщиками, которые чистят им платье.
Я боюсь этого слуги: он наверняка предложит мне стаканчик вина.
Единственное решение всех моральных проблем - это покорная печаль. Да, мой дражайший глупец. Вообрази себе, что эта молодая дама в трауре, прогуливающаяся по аллеям парка, прочла твоего "Рыжика". Вообрази, будто она любит автора. Вообрази, будто шагающий с ней рядом лейтенант говорит: "Это Жюль Ренар, наш связной велосипедист, он пишет в газетах". Вообрази, будто, услышав твое имя, она испытывает огромную радость, велит подозвать тебя, бросает ради тебя своего лейтенанта. Твое сердце бьется. Ты с трудом удерживаешься, чтобы не выпрыгнуть из окошка.
И, дражайший мой глупец, ты сейчас повезешь на велосипеде приказ командира бригады полковнику 13-го полка, но воображаемая тобой сценка делает тебя счастливым. Лейтенант сам воспользуется дамой и поостережется назвать ей твое имя. Да какое имя-то?
- А ваш велосипедист грамотный? - спрашивает капитан.
Другие, впрочем, уже знали меня наизусть и сейчас же стали называть: мосье Ришар.
Треск выстрелов, словно ломают связку хвороста.
* Меня провожали на воинский сбор криками: "На Берлин! На Берлин!"
* Мучиться от одиночества и искать его...
1897
1 января. Сегодня в сумерках мне вдруг запало в голову написать себе в подарок к Новому году книгу под названием, которое мне очень нравится: "Привычки, вкусы, мысли тридцатилетнего". Уверен, что получилась бы прекрасная и нужная книга, которая прославила бы меня.
Но, во-первых, мне уже не тридцать лет. Мне почти тридцать три, но я настаиваю на этом названии и не думаю, чтобы за три года я так далеко ушел вперед.
Ни под каким предлогом я лгать не буду.
Я задаю себе вопрос: что я люблю? Что я собой представляю? Чего я хочу? И я отвечу со всей искренностью, ибо прежде всего я хочу стать ясным себе самому. Я не считаю себя ни человеком низким, ни наивным. И в самом деле, я буду разглядывать себя в лупу.
У меня нет другой потребности, кроме как говорить правду. Полагаю, что никто никогда ее не говорил, не исключая великих. Хорошо ли говорить правду - не важно.
Будет ли правда интересной, увлекательной, ободряющей? Вот уж действительно все равно! Будет ли она полезна? Какое мне дело! Только не воображайте, что, обозвав меня эгоистом, вы нанесете мне оскорбление! Вы, чего доброго, упрекнете меня в том, что я дышу. Если бы я был знаком с Юлием Цезарем, стал бы я рассказывать о его жизни, а не о своей? Нет, не думаю, или же я сделал бы из него столь же мелкий персонаж, как и я сам. Не желаю себя возвеличивать. Я крепко держу себя в руках и не выпущу, пока не распознаю до конца.
Уж не воображаю ли я себя оригиналом? Мне интересно знать, что такое человек, похожий на всех прочих.
...Другие играют сами с собой. Я устремляю на себя серьезный взгляд, и мне вовсе не хочется смеяться. Но я сумасшедший. Я люблю порядок, и мне не так-то просто подсунуть фальшивую монету.
Если мне случается улизнуть от себя, я вижу себя смутно, кладу перо и жду.
- Вы просто близоруки.
- У меня такое зрение, какое мне дала мать. Тут я бессилен.
- Но вы предложите вашу книгу издателю?
- Да, когда я ее кончу, но пока я не напишу слово "Конец", я не буду думать ни об издателях, ни о деньгах, ни об успехе.
Я не отрекаюсь от честолюбия. Этот огонь горит во мне, тлеет и все-таки не гаснет.
Человеку, влюбленному в правду, нет нужды быть поэтом или великим. Без всяких усилий со своей стороны он и поэт и велик.
Но хватит ли мне - не мужества (мужества хватит!), а каждодневного терпения?
* Тридцатилетний человек. Не то чтобы я считал этот портрет окончательным. Надеюсь, что в шестьдесят я буду совсем иным и начну писать портрет заново...
