Спасаюсь воспоминаниями о тебе, дорогая Оюна. Частенько всплывает в памяти тот вечер у Мирграт, все были в светлом, легком и только ты, как вызов всем и вся, в удивительном платье - тяжелом, как предгрозовое небо, такого глубочайше синего цвета... не увидеть дна у такого цвета, сколько не вглядывайся! И эта оборка, бесшабашными крыльями по плечам, груди, спине... и босые стопы с золотой цепочкой на левой лодыжке. Прости, быть может, не приятны тебе мои воспоминания, но картина эта как сейчас стоит перед глазами, и ни о чем кроме думать не могу. Как же сладко надорвалась душа, когда увидел я свой подарок, блеснувший на тонкой твоей коже! Живи вечно, милая Оюна. Жду писем твоих, как воздуха. Твой Л."

Господи, как же прыгает сердце... ну кому, кому я так понадобилась именно в этот момент?! Проклятый телефон! Вскочив с пола, едва удержалась на затекших ногах и, как на культях, доковыляла до телефона.

- Да!

- Маргарита, - произнес тягучий голос Бывшего, - здравствуй.

- Привет. Ты не мог бы...

- Я займу буквально минуту. Рит, я продумал варианты, и нашел оптимальный компромисс - я покупаю тебе двушку в любом районе, где пожелаешь. Разумеется, ремонт, обстановка, машина, к сожалению, не дороже опеля, у меня сейчас временные...

Я уже ничего не слышала, оглохнув и ослепнув от ужаса. Мне придется уехать отсюда?!

- Паша!!!

- О, боже, не кричи ты так! В чем дело?

- Когда я должна уехать отсюда?

- Рита, ну я не стал бы формулировать вопрос именно так...

- Когда ты собираешься меня вышвырнуть отсюда?! Сколько у меня еще времени?!

- Ри...

- Просто скажи!

- Двух недель тебе хватит собраться?

- Возможно... дай мне месяц, прошу тебя!

- Рита, ты в порядке? Что с тобой?

- Все хорошо, Паш, все хорошо, просто мне тяжело будет расставаться с этим местом.

- Надо же... мне всегда казалось, что ты ненавидишь наш дом.

- Паша, пожалуйста...

- Ты напилась что ли? Позвоню в конце будущей недели.

Бросив трубку, я вернулась к разбросанным по паркету листочкам. Собрала их, сложила в конверт, ходила по комнатам, не выпуская из рук. Милая Оюна, отчего ты совсем не любишь Л? Позволяешь себя любить, дозволяешь поклоняться цепочке на твоей ноге, такая самодостаточная, недосягаемая, незнакомая.

Вытряхнув на кровать побрякушки из шкатулки, выбрала из блестящего месива цепочку-браслет, застегнула на левой лодыжке. Совсем не то, вульгарно и пошло, смотрится не так как на Оюне. Замочек открываться не хотел, пришлось дернуть, разорвать и смотреть, как крошечные желтые звенья орошают терракотовый ковер. Милая, милая Оюна... какое ты любишь вино? какому времени года, какой эпохе ты более благосклонна? длинные у тебя волосы или короткие? высокая ты или малышка? что ты хочешь, Оюна? впусти меня к себе.

К концу недели я получила пятое письмо.

"Дорогая Оюна!

Отчаялся, дожидаясь весточки от тебя, не случилось ли чего? Ужасные дела творятся, милая, все крошится, приходит в негодность. Солонку раздобыла Ли. Она приходила ко мне сегодня, перепуганная, растерянна. Умоляла не выдавать. Могла бы и не просить об этом, разве смог бы я выйти ко всем и сказать, что нас, всех нас, весь наш мир погубила маленькая сливочная Ли? Успокаивал ее, как мог, хотя, чем можно утешить? Спросил, далекий ли пласт она подняла? Оказалось - нет, но увиденного хватило ей, чтобы растеряться и насовершать глупостей (взяла эту проклятую солонку). Оюна, мировая материя разрушилась, мы балансируем на швах, но и они вот-вот расползутся. Ли видела процесс распада, понимаешь, она не взяла солонку, она подобрала ее, а где, даже не хочу описывать, что бы не расстраивать тебя, милая. Пишу эти строки, всячески оттягивая главное. Оюна, впервые в жизни я не знаю, как должно поступить. Теперь мне известен скорый и бесславный конец человеческой иллюзии, известен так же и выход, спасение. Поделись я всеми этими знаниями и соображениями с нашими, пришлось бы выдать Ли, не предупредить - всех обречь. Но не беспокойся, выход я непременно отыщу, чуть позже, но обязательно отыщу.

Пока что выслушай меня внимательно и непременно поступи, как скажу. Мы уйдем, спасемся в прошедших временных пластах, везде предостаточно вещей, благодаря коим можно жить беспрепятственно где угодно, когда угодно. Пытаюсь вспомнить, что есть у тебя, а мысли путаются и, вроде бы наизусть известные предметы, ускользают... ах, да! Бархатная карнавальная маска, испанская, века 17, если не ошибаюсь, она должна у тебя сохранится, ты ведь так любила ее. Перейди через маску, чтобы не осталось пути назад, надень на лицо, не держи в руках. Я же непременно разыщу предмет той эпохи, той страны и догоню тебя, Оюна, жди меня в Риме, в "Королевском петухе", помнишь эту маленькую милую гостиницу? Я же попытаюсь обернуться скорее. Заклинаю тебя - не медли. Твой Л."

Сидя в такси, я смотрела, как торопится, вьется асфальт ленинградского шоссе. Четыре года назад у нас с мамой был маленький участок с дачным домиком, ставший для нас новым местом жительства. Когда я вышла за Пашу, мы его продали. Неизвестно, жива ли до сих пор моя яблоня, спилили ее, или радует она яблочками новых хозяев? Что я им скажу, как объясню свою дикую просьбу, я пока еще не знала, просто сидела в вонючем, засыпанным сигаретным пеплом салоне, пахнущая и выглядящая очень дорого. Мне казалось, что, зачуяв неподражаемый аромат денег, исходящий от эксцентричной девушки с разжиженными мозгами, хозяева участка пойдут мне на встречу. И я не ошиблась.

За триста долларов, хозяин в неликвидных трениках с подтяжками на голое тело, срубил мою яблоню, очистил от сучьев и веток, распилил ствол на три чурбака и погрузил в багажник такси. За всю обратную дорогу, таксист не проронил ни слова.

Найти мастера по дереву, способного сделать стул со спинкой из такого вот материала, такому вот сумасшедшему заказчику, и вовсе не составило труда.

Теперь я обязана была разыскать Оюну, отдать ей письма, и умолять, угрожать, требовать взять меня с собою

Спустившись вниз, подошла к консьержке, с остановившимся сердцем задала свой вопрос. Да, Оюна жила в нашем доме, хотя, что значит - жила? просто царствовала во временном своем пристанище. Квартира 269, моя же 169, ее ящик над моим, вот значит, как ошибся зеленоглазый почтальон. Стоя у ее двери, слушала, как крупная замочная скважина дышит сухим летним ветром. Мне никто не открыл.

За два дня, два вечера, утра и ночи, изучила каждую черточку, каждую точку на синей дверной обивке, на косяке, на полу. Никто не открывал, ни малейшего движения - ничего. Должно быть, я окончательно лишилась рассудка, потому что пошла в магазин канцтоваров, купила коробку пластилина, сделала слепок с замочной личинки, и заказала ключ. Внешнее богатство и отчаянное вранье позволили забрать еще теплый, большой, неуклюжий ключ через полчаса.

То, что осталось от милой Оюны, сидело в кресле, в центре огромной, почти пустой комнаты. Неровное дыхание ветра, доносившееся сквозь распахнутую форточку, оставило лишь невесомые, почти прозрачные плечи, полустертое туловище в чем-то светлом, голубом, спокойные руки, лежащие на подлокотниках, да ноги, без стоп и лодыжек. Тонкая золотая цепочка лежала на паркете, ее замкнутое колечко все еще зачем-то оберегало крошечный островок светло-серой пыли. Чуть поодаль - маленькая треснувшая кофейная чашечка. Тихонько, боясь потревожить Оюну, я присела на пол, сквозь ее руку золотилось пушистое московское солнце. Застегнув цепочку на левой лодыжке, я встала, рассматривая нехитрую обстановку - кресло, платяной шкаф, старенький письменный стол, да кровать в углу, накрытая легким бежевым покрывалом. На столе веером брошены конверты, стопка бумаги, чернильница с пером, да рамка с черно-белым снимком. Да, Оюна, ты действительно прекрасна - роскошные черные кудри, небрежно подобранные широкими гребнями, точеное лицо с бархатными глазами... рядом с нею, бережно приобняв за плечи улыбался мужчина, лет тридцати пяти - лучики в уголках глаз, взъерошенные ветром светлые волосы, счастливая улыбка... У чернильницы - листок письма: пара спокойных, аккуратных строчек: