– Вла́хосу об этом скажи, – отвечали ему. – Ему ли не знать, как быстро теряешь веру, когда бродишь по развалинам своего дома?
Альфред бы никогда не стал спрашивать об этом Влахоса из Ровенны. Он бы никогда даже не подошёл к нему ближе, чем на пушечный выстрел.
Внизу пёстрой массой копошились люди – готовилась летняя ярмарка. Послушник ждал её ещё с прошлого года. Только был он тогда простым пятнадцатилетним парнишкой, сыном дубильщика, который дрался за право первым забраться на парафиновый столб и хватал местных девчушек за юбки, а теперь он мог наблюдать за праздником только со стороны. Но всё же его положение отличалось некоторой выгодой – остальные послушники не могли присутствовать на ярмарке вовсе. Их уделом было прислуживать на кухне, помогать монахам в коровнике да учить псалмы и древние языки в тесных, сырых, душных кельях с крошечными отверстиями под потолком вместо окон, и потому все они страшно завидовали Альфреду, который удостоился чести вырваться из благочестивого плена.
В этом году земля была плодоносной как никогда. Даже аббат на проповедях всех уверял, что это божья благодать, ибо никогда ранее, пока не был вбит последний гвоздь в крышу монастыря, земля не давала такого богатого урожая. Староверы же не сомневались, что помогла богиня Беркана и духи земли и воды Ситри и Ллер, и с благодарностью сыпали зерно в Чистый ручей да подносили свежий хлеб к статуям богов у леса.
«До чего же хорошо», – думал Альфред, нежась в лучах доброго солнышка и потирая висевший на груди четырёхлистный чистотел – символ его нового Бога. У всех монахов были такие же, но у старших – больше и из золота, а цветок Альфреда был сделан из меди.
Он ещё не дал ни одного обета, потому как послушником был всего год, и его положение пока не мешало ему смотреть с высоты на стайку местных девушек, которые стирали в речке бельё. Раньше они стирали чуть ниже по течению, но монахи начали жаловаться, что девушки в мокрых одеждах мешали им читать молитвы и вдумываться в Слово Господне, и потому был вырыт небольшой канал на окраине, откуда девушек было видно только с Колокольной башни. С такого расстояния их фигурки казались маленькими-маленькими, почти и не разглядеть, но богатое воображение послушника позволяло ему дорисовать всё, не видимое глазу, и оно же позже рисовало ему все адовы муки, кои обрушатся на его голову после смерти за осквернение души монаха.
К полудню солнце уже пекло что есть сил и жара стояла несусветная. Послушнику хотелось раздеться, но, если его снизу увидит кто-то из монахов и доложит аббату, он снова получит десять ударов розгами. Подумав об этом, Альфред поёжился. Монахи, глубоко верующие люди, били с такой же силой, с которой из лучших побуждений желали наставить на путь истинный не чтящего монашеский уклад мальчишку. Их поучения обычно заживали на его коже по несколько дней.
Альфред наблюдал за людьми внизу, как вдруг заметил среди них ту, что совсем недавно оставила в его душе особенный след. Он не знал, как её зовут, да и видел всего один раз, когда настоятель выгнал его из кухни к колодцу за ведром чистой воды, но отдал бы что угодно, чтобы снова увидеть её простое улыбчивое лицо и золотые кудряшки. Альфред грустно вздохнул, любуясь красавицей.
Была бы его воля, он бы никогда не стал монахом, но его отец, человек жёсткий и прагматичный, проводивший в едких щелочах больше времени, чем монахи в молитвах, посчитал, что не хочет сыну такой же участи, а вот труд в монастыре, чья власть в городе крепла с каждым днем, вполне мог сослужить его наследнику хорошую службу. Одно только печалило сердца обоих – священники Святой благодати давали обет безбрачия, и потому Альфред смотрел на золотые кудри и обнажённые конопатые плечи красавицы и пытался смириться с тем, что никогда не почувствует ласку её рук.
Внизу на небольшой площади, рядом с полем для боя мешками, пятеро потных мужиков ставили большие навесы для главной распродажи. Послушник слышал, что там будут танцы и музыка и станут продавать фрукты и северное вино из пшеничного солода, мёда, клюквы и болотного мирта, который добавляли для крепости. Оно, конечно, было не таким сладким и терпким, как южное виноградное из Кантамбрии, но было незаменимо при похмелье, а горьковатый привкус оставлял приятное послевкусие. Мама Альфреда добавляла его в тесто вместо уксуса, и у её выпечки появлялся приятный горько-сладкий, чуть землистый аромат. Самое дорогое северное вино, что разливали близ Мангрового леса, настаивалось в кедровых бочках по пять-шесть лет, но его могли себе позволить только богачи, такие как местные купцы или торговцы из крупных деревень и городков округи, остальные же крестьяне и ремесленники довольствовались вином куда проще – годичной или двухгодичной выдержки. Местные виноделы уже предвкушали наплыв южан, готовых скупать вино бочками на целый год вперёд. Если их будет столько же, как в прошлом году, то каждый из них, выставив цену чуть больше прошлогодней, сразу набьёт карманы деньгами. Южане по отношению к северным винам никогда не скупились.
По приказу местных властей жители украшали дома. Те, в чьих карманах звенела серебряная и золотая монета, чинил черепицу и просмаливал швы, а кто в своей жизни видел только медяки – просто кидал на крыши слой нового сена и траву, которую сам же и накосил. Дети и женщины собирали в полях цветы и складывали в букеты, чтобы украсить окна и двери. Извилистые улочки посыпали песком, чтобы скрыть грязь после дождя.
Посередине площади стоял высоченный, натёртый парафином столб, на верхушке которого уже висели мешочки с готовыми угощениями и подарками. Вчера Альфред и другие послушники лично раскладывали в них фрукты и пряники. У подножия столба, собравшись дружной стайкой, чирикала местная детвора. Один из мальчуганов, самый смелый и задиристый, шустро растолкал конкурентов и попытался забраться наверх, но заскользил на парафине и свалился на землю, а остальные окружили его и засмеяли. Бедолага только сурово посмотрел наверх и погрозил угощениям кулаком.
Послушник заскучал. Колокольная башня была самым бесполезным сооружением в Негерде – на город никто не нападал ни разу за всю историю его существования. А если бы кто и напал, что с того? В городе не было ни одного солдата. Они были здесь ещё с месяц назад, ходили, гордо сверкая начищенными железными латами с грифоном, гербом графа Корбела, к чьим землям примыкал Негерд. Но потом их хозяин почему-то приказал всем вернуться в Озёрный замок, что царапал высокими башнями небо на горизонте. Да и что здесь брать? Только товар торговцев шерстью да вином или зерно в местном амбаре.
Иногда, конечно, случались стычки между староверами и нововерами, но они решались быстро и по большей части почти без насилия. Хотя так было не везде. Например, в соседней деревне развернулась настоящая религиозная война, из-за которой едва не погибла половина населения. Но такие случаи были редки, потому как большая часть ремесленников решила быть терпимой по отношению к новым религиозным веяниям. У них были проблемы куда серьёзнее: как вырастить пшеницу, когда корни пожирают черви, чем кормить скот да как расплатиться с местным кузнецом за новые подковы для кобылы, чем решать, чья вера правильнее. А монахи Святой благодати предпочитали осторожничать, наученные горьким опытом соседей, и старались быть в своих речах убедительными, но не настолько настойчивыми, чтобы вызвать к себе неприязнь и желание народа схватиться за вилы и факелы.
Ещё через час изнывающему от безделья Альфреду стало совсем невмоготу всматриваться в недвижимый горизонт и уже в который раз перечитывать выученный наизусть псалтырь – лучше бы его отправили прислуживать на кухне. К ярмарке там сегодня пеклись самые вкусные пирожки с картошкой, и можно было бы что-то украсть. А тут? Что тут? Одно – смотреть сверху на людей, что кажутся ползающими по земле муравьями, любоваться сверкающей золотой звездой на главной башне монастыря да ворон считать. И почему их сегодня так много? Будто кто выгнал их с насиженных мест, и все они не нашли ничего лучше, чем летать вокруг колокольни и громко каркать.
