"Картонные личины", изданные в 1990 году Ленинградским отделением "Художественной литературы", - книга замечательная прежде всего подкупающим сочетанием высочайшей поэтической культуры, мощного филологического багажа и поразительной наивности, почти инфантильности видения. В подлинном поэте всегда есть нечто подростковое, тинейджерская ранимость, "ранняя раненность", но когда поэтическое отрочество преломляется сквозь возрастную мудрость и литературоведческую искушенность, возникает странный эффект двоения смыслов. У подростка нет трепета перед чужим словом, ему кажется, что он может сказать лучше, сильнее, чем кто-либо до него, но если поэт при этом еще и ориентирован филологически, то значимость любого собственного высказывания будет казаться для него тем более спорной и сомнительной, чем тверже он убежден в своей правоте. Стыд словесный - вот чего не хватает нашей поэзии по причине ее полной филологической безлюбовности. И это ощущение стыда словесного, переводящего в разряд артикуляционной гримасы любую цитату, которая осознанно включается в оригинальный текст, само по себе спасительно. Нельзя человеку, влюбленному в Слово, жить без чужого слова, но нельзя жить и чужим словом, как собственным. Вслушаемся же в современные нам стихи, держа в уме другие, написанные за десятилетия до нашего появления здесь:
Десятилетия разгула
Невероятной бесовни
(Пригодич)
Испепеляющие годы!
Безумья ль вас, надежды ль весть?
(Блок)
Или:
Сорви картонную личину
С лица, повязку с гноем - с век...
(Пригодич)
Сотри случайные черты,
И ты увидишь: мир прекрасен...
(Блок)
Или:
Ты не умрешь - горенья плоти тленной
Ты убежишь - печальна и светла...
(Пригодич)
Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит...
...печальна и светла
Адмиралтейская игла
(Пушкин) "Картонные личины" построены на постоянном внутреннем диалоге автора с классическими текстами, книга читается как дословная черновая запись горячечного спора все о том же - о судьбе России, "о приключеньях индивида на этой маленькой планетке", - сколько об этом было говорено в 70-е годы во время бесконечных кухонных застолий, ставших в те годы единственной формой свободного выражения общественного мнения! Но то, что активными и непосредственными оппонентами, собеседниками (едва ли не собутыльниками) Пригодича оказываются Г.Державин, А.Пушкин, Ф.Тютчев, К.Случевский, А.Блок, Андрей Белый, В.Ходасевич, Н.Клюев, Б.Пастернак, А.Солженицын, придает речевой атмосфере сборника высоту, недосягаемую для большинства современных русских поэтов. Одический строй речи, то и дело перебиваемый хлестким, только что не бранным словцом, заставляет вспомнить не столько Мандельштама, сколько какофоническую стилистику шутовских казней, которыми развлекался Петр Великий, отдыхая от казней реальных:
Подлец. Мастурбатор. Садист из скопцов (Это о поэте)
Вотще возопит к небесам...
И нет ему чаши на пире отцов,
И сын его выгонит к псам. Грань между измывательством и подлинной патетикой в этих стихах необнаружима. Они слишком серьезны для того, чтобы видеть в них торжество пародийного, смехового начала, и в то же время их серьезность какая-то ненастоящая, карнавальная. Но тем более приложимы они к нашему сегодняшнему состоянию, когда трудно признаться, что ты населяешь пространство фарса. Каждый из нас предпочел бы видеть в себе персонаж трагический, а свое время - как Время Апокалиптическое, и только стыд словесный удерживает от такого соблазна. Словесный стыд не позволяет поэтизировать собственные беды и садистически любоваться бедами Отечества. Нас спасает горечь, а не сладкоязычие, боль, а не красота. Бог распятый, а не "серебряный Дядька", который на свой лад "толкует Закон". Слова Достоевского о том, что "Красота спасет мир", годные сегодня разве что для рекламы третьесортной рижской косметики, обретают прежний высокий смысл лишь в мучительно-иронической артикуляции, будучи произносимы как бы в момент нервного тика с вываливающимся наружу языком. Именно так эти слова
произносит Василий Пригодич, и я не сомневаюсь, что значимость их в его устах будет возрастать по мере обнаружения беспочвенности иных способов современной артикуляции великого классического наследия.
НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА. 1993, № 21 ( 4 февраля). С. 7.
ПРИЛОЖЕНИЕ II.
ОЛЬГА МАЛЫШКИНА "Я ВЫРЫВАЮСЬ ИЗ ПЛЕНЕНЬЯ..."
Поэзию издавна и до недавних пор чтили в России, чтили настолько, что даже русские философы (Вл.Соловьев и многие другие) были на самом деле поэтами и мечтателями, точно так же, как и российские политические деятели, революционеры и нереволюционеры. Неумеренное потребление поэзии с ее неизбежными головокружительными полетами фантазии и неуемной возвышенностью вызвало теперь в стране болезненный рецидив - пресыщенность словом. Поэзии не верят, не верят слову как таковому. В такой ситуации представлять нового или малознакомого поэта непросто. Однако имя Сергея Гречишкина (поэтический псевдоним - Василий Пригодич) известно в Ленинграде-Петербурге уже давно. Историк русской литературы "серебряного века", автор многих ярких статей и публикаций, некогда сотрудник Пушкинского дома, он отдал немало сил и поэзии. Естественно, в коммунистические времена о публикации его стихов не могло быть и речи - это были "не те стихи": в них не было ничего жизнеутверждающего, светлого или хотя бы детски трогательного и наивного, что мог стерпеть официоз. В итоге Сергея Гречишкина как поэта хорошо знали лишь в относительно нешироком культурном кругу. Теперь - совсем новые и весьма "лихие" времена. Повсеместная занятость "боями за выживание" не оставляет в сознании значительного места для поэзии, даже сохранившиеся до сих пор духовные искания стали прагматичнее - интересуют не "туманные стихи", а конкретные религиозные организации и миссионеры, обещающие смертным что-то осязаемое - несомненное успокоение или "точный" идеал. Тем не менее сохранился интерес к истории, в том числе к истории культуры, а настоящие стихи - это ведь летопись духа или, если угодно, своего рода "кардиограмма души", "снятая" в определенной стране и эпохе. В этом качестве поэзия Сергея Гречишкина, бесспорно, ценна, она - поэтическая исповедь питерского интеллигента 70-80-х годов, честная и не раскрашенная гигантскими претензиями, как это нередко бывало в "подпольной" литературе. Доминирующее настроение Гречишкина-поэта - горечь, слитая воедино с угрюмой самоиронией. В этом нет ничего удивительного таковым было и время, в которое довелось поэту жить, время тихого внутреннего саморазложения огромной страны, бурный финал которого, перепутанный с фантастическими надеждами и полный неслыханных событий, мы с вами и видим ныне. Есть старое мнение, согласно которому художник должен быть выше времени и, в сущности, "превыше всего". Мы так не думаем. Здесь, на земле, человеку не избавиться от времени, и неспособность чувствовать и выражать его - как слепота. Не интересно читать романы или, тем более, стихи, которые "превыше всего" - они всегда надуманны. Этой последней черты, надуманности (кстати, вовсе не редкой) в поэзии Сергея Гречишкина решительно нет. Он - не творец вымышленных миров, не создатель напыщенной "зауми", а тонко чувствующий человек, создавший относительно простыми поэтическими средствами выразительную и (подчеркнем!) чуждую позы лирическую исповедь в стихах.
НОВЫЙ ЖУРНАЛ. № 1. 1994. С. 48.
ПРИЛОЖЕНИЕ III.
ВИКТОР КРИВУЛИН КЕЛЬЯ, КНИГА И ВСЕЛЕННАЯ (фрагмент)
... строки стихов В.Пригодича (С.Гречишкина) озарены кровавыми отсветами мистических закатов, сопровождавших пророческие бдения младших символистов, этих, по слову Андрея Белого, "первых большевиков духа", чьих ошибок мы не только не изжили, но до конца и не осознали еще. И поэзия Пригодича - не что иное, как новейшая версия поэтического осмысления мистикобольшевистской утопии, это полемика, выдержанная в стилистике русского символизма, но взрывающая ее изнутри, это актуальное продолжение горячечного спора, затеянного еще Вл.Соловьевым и подхваченного лагерными дискуссиями на Соловках и Колыме, в русском Берлине, Праге и Париже...
