Предместье, такое же элегантное, как одна из красивейших улиц Парижа, находится под покровительством света и воздуха. Демократический элемент насчитывает несколько сот душ. Дома не тянутся один за другим; предместье странно теряется в поле, теряется в "Графстве", наполняющем вечный запад лесами и удивительными плантациями, где под воссозданным светом дикие дворяне гоняются за своей родословной.

XX

Бдения

I

Это - озаренный отдых, ни лихорадка, ни слабость, на постели или на поле.

Это - друг, ни пылкий, ни обессиленный. Друг.

Это - любимая, ни страдающая, ни причиняющая страданий. Любимая.

Мир и воздух, которых не ищут. Жизнь.

Так ли это все было?

И сновидение становится свежим.

II

Возврат освещения к сводам. Отделяясь от двух оконечностей зала, от их декораций, соединяются гармоничные срезы. Стена перед бодрствующим - это психологический ряд разбиваемых фризов, атмосферных полос, геологических срывов. - Напряженные, быстрые сны скульптурных чувствительных групп с существами всех нравов, среди всевозможных подобий.

III

Ковры и лампы ночного бденья шумят, словно волны вдоль корпуса судна и вокруг его палуб.

Море ночного бденья - словно груди Амелии.

Гобелены до половины пространства, заросли кружев, изумрудный оттенок, куда бросаются горлицы бденья. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Плита перед черным камином, реальное солнце песчаного пляжа: о, колодец всех магий! На этот раз - единственная картина рассвета.

XXI

Мистическое

На склоне откоса ангелы машут своим шерстяным одеяньем среди изумрудных и металлических пастбищ.

Огненные поляны подпрыгивают до вершины холма. Слева - чернозем истоптан всеми убийствами и всеми сраженьями, и бедственный грохот катится по его кривизне. Позади же правого склона - линия востока, линия движенья.

И в то время, как полоса наверху картины образована из вращающегося и подскакивающего гула раковин моря и ночей человека,

Цветущая кротость неба и звезд и всего остального опускается, словно корзина, напротив откоса, - напротив лица моего, - и образует благоуханную голубую бездну.

XXII

Заря

Летнюю зарю заключил я в объятья.

На челе дворцов ничто еще не шелохнулось. Вода была мертвой. Густые тени не покидали лесную дорогу. Я шел, пробуждая от сна живые и теплые вздохи; и драгоценные камни смотрели, и крылья бесшумно взлетали.

Первое, что приключилось - на тропинке, уже наполненной свежим и бледным мерцаньем, - это то, что какой-то цветок мне назвал свое имя.

Я улыбнулся белокурому водопаду, который за пихтами растрепал свои космы: на его серебристой вершине узнал я богиню.

Тогда один за другим я начал снимать покровы. На просеке, размахивая руками. В долине, где я возвестил о ней петуху. В городе она бежала среди колоколен и куполов, и я, словно нищий на мраморных набережных, гнался за нею.

На верхней дороге, близ лавровой рощи, я ее окутал покровами вновь и на миг почувствовал ее огромное тело. Заря и ребенок упали к подножию рощи.

При пробужденье был полдень.

XXIII

Цветы

Со своей золотой ступеньки, - среди шелковистых шнурков, среди серых газовых тканей, зеленого бархата и хрустальных дисков, темнеющих, словно бронза на солнце, - я вижу, как наперстянка раскрылась на филигранном ковре серебра, зрачков и волос.

Крупицы желтого золота, рассыпанные по агату, колонны из красного дерева, поддерживающие изумрудный купол, атласные букеты белого цвета и тонкие прутья рубина окружают водяную розу.

Как некий бог с огромными голубыми глазами и со снежными очертаньями тела, море и небо влекут на мраморные террасы толпу молодых и сильных цветов.

XXIV

Вульгарный ноктюрн

Одно дуновенье пробивает брешь в перегородках, нарушает круговращенье изъеденных крыш, уничтожает огни очагов, погружает в темноту оконные рамы.

У виноградника, поставив ногу на желоб, я забираюсь в карету, чей возраст легко узнается по выпуклым стеклам, по изогнутым дверцам, по искривленным виденьям. Катафалк моих сновидений, пастушеский домик моего простодушия, карета кружит по стертой дороге, и на изъяне стекла наверху вращаются бледные лунные лица, груди и листья.

Зеленое и темно-синее наводняет картину. Остановка там, где пятном растекается гравий.

Не собираются ль здесь вызвать свистом грозу, и Содом, и Солим, и диких зверей, и движение армий?

(Ямщики и животные из сновиденья не подхватят ли свист, чтоб до самых глаз меня погрузить в шелковистый родник?)

Исхлестанных плеском воды и напитков не хотят ли заставить нас мчаться по лаю бульдогов?

Одно дуновенье уничтожает огни очагов.

XXV

Морской пейзаж

Колесницы из меди и серебра,

Корабли из серебра и стали

Пену колотят,

Вырывают корни кустов.

Потоки песчаных равнин

И глубокие колеи отлива

Бегут кругообразно к востоку

Туда, где колонны леса,

Туда, где стволы дамбы,

Чей угол исхлестан вихрями света.

XXVI

Зимнее празднество

Звенит водопад позади избушек комической оперы. Снопы ракет, в садах и аллеях рядом с Меандром, продлевают зеленые и красные краски заката. Нимфы Горация с прическами Первой империи, Сибирские Хороводы, китаянки Буше.

XXVII

Тревога

Возможно ли, чтобы Она мне велела простить постоянную гибель амбиций, чтобы легкий конец вознаградил за годы нужды, - чтобы день успеха усыпил этот стыд за роковую неловкость?

(О пальмы! Сверканье брильянта! - О сила! Любовь! - Выше славы любой, выше радости всякой! Как 5годно, повсюду - демон, бог - это Юность моя!)

Чтобы случайности научной феерии к движения социального братства были так же любимы, как возврат к откровенности первой?

Но в женском обличье Вампир, который превратил нас в милых людей, повелевает, чтобы мы забавлялись тем, что он нам оставил, или в противном случае сами бы стали забавней.

Мчаться к ранам - по морю и воздуху, вызывающему утомленье; к мукам по молчанью убийственных вод и воздушных пространств; к пыткам, - чей смех раздается в чудовищно бурном молчанье.

XXVIII

Метрополитен

От ущелья цвета индиго к морям Оссиана, по розовому и оранжевому песку, омытому опьяняющим небом, поднимаются переплетенья хрустальных бульваров, где живут молодые бедные семьи, покупающие свое пропитание у зеленщиков. Никакого богатства. - Город!

По асфальтной пустыне бегут в беспорядке с туманами вместе, чьи мерзкие клочья растянулись по небу, которое гнется, пятится, клонится книзу и состоит из черного, мрачного дыма, какого не выдумал бы и Океан, одевшийся в траур, - бегут в беспорядке каски, колеса, барки, крупы коней. - Битва!

Голову подними: деревянный изогнутый мост; последние огороды самаритян; раскрашенные маски под фонарем, исхлестанным холодом ночи; глупенькая ундина в шелестящем платье возле реки; светящиеся черепа на гороховом фоне; и прочие фантасмагории. - Пригород!

Дороги, окаймленные решетками и стенами, за которыми теснятся их рощи; ужасные цветы, что могут быть названы сестрами и сердцами; обреченный на томность Дамаск; владенья феерических аристократов - зарейнских, японских, гуаранийских - владенья, еще пригодные для музыки древних; - и есть трактиры, которые никогда уже больше не будут открыты; - и есть принцессы и, если не очень ты изнурен, изученье светил. - Небо!

Утро, когда ты с Нею боролся, и было вокруг сверкание снега, зеленые губы, и лед, и полотнища черных знамен, и голубые лучи, и пурпурные ароматы полярного солнца. - Твоя сила!

XXIX

От варваров

Значительно позже дней и времен, и стран, и живых созданий,

Флаг цвета кровавого мяса на шелке морей и арктические цветы (они не существуют в природе).

Отставка старых фанфар героизма, - которые еще атакуют нам сердце и разум, - вдали от древних убийц.