Проводив день, забрались в палатку, зажгли свечу. Лукса набил чрево печурки поленьями и запалил смолистую щепу. Железные бока вскоре порозовели и стали щедро возвращать накопленное кедром за добрую сотню лет солнечное тепло.
Приятно запахло хвоей. Палатка постепенно наполнялась жилым духом. Заварив чай, устроились пить живительный напиток вприкуску с прихваченной с собой олениной.
– Лукса, а почему вы зимовье не построите? – задал я давно вертевшийся на языке вопрос.
Бросив исподлобья сердитый взгляд, охотник пробурчал:
– Было зимовье… Вместе с Митченой рубили. Летом на рыбалку приплыл – одна зола. Туристы сожгли, ёлка-моталка. После охоты, как вода спадёт, новое рубить буду. Место присмотрел. Вверх по ключу, километра два отсюда. Там никто не найдёт…
Сам я заядлый турист, и мне стало не по себе от услышанного. К сожалению, в походы ходят не только неугомонные романтики, любящие природу, но и те, для кого она – объект для безрассудных и безответственных развлечений.
Перекусив, разморённые теплом и горячим чаем, повалились на ватные спальники. По брезентовым скатам палатки уютно плескались блики света, пробивавшегося сквозь щели печурки.
– Что-то потно стало. Подними полог, – попросил Лукса.
Пахнуло прохладной свежестью. Спать расхотелось. Меня распирало любопытство, и мне показалось, что настал подходящий момент расспросить удэгейца о его самобытном лесном племени, кочевавшем прежде в глуши сихотэ-алиньской тайги. Трудно поверить, но из-за оторванности от внешнего мира эти люди ещё совсем недавно жили по законам родового племени.
Лукса в ответ на мою просьбу вынул изо рта короткую трубку, с минуту помолчал, собираясь с мыслями, и стал неспешно вспоминать.
Я слушал и живо представлял картины недавнего и в то же время такого далёкого прошлого.
С десяток островерхих, крытых корой чумов, прилепившихся к подножию крутобокой сопки на берегу порожистой реки Сукпа́й. Над кострами дымятся котлы. Вдоль косы, между навесов с юколой *, бегает черноволосая ребятня. Женщины отминают, коптят шкуры зверей, тайменей. У одной из них в удобной заплечной люльке сладко спит младенец. В чумах, на женской половине, старухи шьют улы * и одежду, ладят берестяную посуду. Тут же, на кабаньих и медвежьих шкурах, копошится мелюзга – будущие охотники. В тени деревьев старики, ловко орудуя топориками, мастерят – кто лёгкие нарты, кто ходкую оморочку *. Молодые, сильные мужчины ушли с собаками на охоту. Мало кто из них вернётся с добычей. Тайга хоть и богата, копьём много не добудешь, а для нескольких ружей, купленных у торговых людей на Амуре, давно нет боеприпасов.
Время от времени племя потрясали опустошающие эпидемии, разбойничьи нападения жестоких хунхузов *, межродовая вражда…
Меж тем негромкий голос Луксы продолжал:
– Как дошла советская власть, стало легче. Бесплатно дома строили, карабины, патроны, продукты, посуду, инструмент давали. Перед войной хозяйства на Са́ях и Джанго́ были.
Я в «Красный охотник» на Саях записался. Теперь там никто не живёт – всех в одно хозяйство согнали, ёлка-моталка. Ниже Джанго Гвасюги́ построили. Зачем так делали? До участков совсем далеко стало.
– Погоди, ты же говорил, что ваш род по Сукпаю кочевал?
– Оттуда я ушёл ещё мальчишкой, сразу как отца с матерью после большой болезни потерял. Мать шибко любил. Её украшения с ней в могилу положил. Осенью двуногий шатун могилу рыл и всё унёс! Как лёд сошёл, в Тигровой протоке * кое-что нашли в карманах утопленника. У меня сохранилось только вот это.
Лукса расстегнул ворот рубашки и показал висевшую на шее небольшую серебряную фигурку улыбающегося человечка с узкими щёлочками глаз и пухлыми щеками. Судя по размеру живота и халату с замысловатыми узорами, человек этот был не бедный. На поясе, в углублении, таинственно мерцал какой-то камешек, а на спине виднелись четыре иероглифа.
– Что здесь написано?
– Не знаю. Спрашивал у экспедиции – тоже не знают. Просили дать «китайца» – показать учёному. Но как дашь? Память! Главный знаки срисовал. Обещал написать, да забыл, пожалуй.
Бесспорно, многое изменилось в жизни удэгейцев, но основные занятия остались прежними. Летом охотники заготавливают панты *, женьшень, элеутероко́кк, кору ба́рхата амурского, ягоды лимонника, брусники, клюквы. Осенью ловят рыбу. Зимой на закреплённых за каждым штатным охотником участках промышляют пушнину, заготовляют мясо диких зверей.
Бывалый промысловик, взволнованный воспоминаниями, курил трубку за трубкой. В палатке слоился сизый дым.
Я вышел подышать свежим воздухом и застыл, потрясённый увиденным.
Полная луна заливала тайгу невообразимо ярким светом. Небо не чёрное, а прозрачно-сиреневое, и на нём не сыскать ни единой звёздочки. Кедры вокруг – словно былинные богатыри. В просветах между ними мерцают бриллиантовыми искорками крупные снежинки. Река перламутром выливается из-за поворота и, тускнея, убегает под хребет, заглатывающий её огромной каменной пастью. Боже, я попал в сказку!
Кликнул Луксу. Он тоже потрясён и что-то шепчет на своём языке. Притихшие, вернулись в палатку, однако, не выдержав, я вновь вышел и долго стоял среди этой неземной красоты. От избытка чувств вонзил в тишину этой необычной ночи полурёв-полустон. Эхо, недовольно откликнувшись, заметалось по распадкам и стихло в сопках.
ТАЁЖНАЯ АЗБУКА
Утром, пока в печке разгорались дрова, Лукса успел одеться, умыться. Подогрев завтрак, он растормошил меня:
– Вставай, охоту проспишь.
Я вылез из спальника, размял затёкшие ноги и налил в эмалированную кружку чай.
– Чего не умываешься? – удивился Лукса.
– Холодно, – поёжился я.
– «Холодно, холодно», – передразнил он. – Как со вчерашним лицом ходить будешь? Тайга пугается. Соболь уйдёт, ёлка-моталка.
Поневоле пришлось натягивать улы и выходить на мороз. Зачерпнул ключевой воды и обдал лицо. От первой пригоршни сжался как пружина – ох и жжёт! Вторую уже не почувствовал,
а третья даже вызвала прилив бодрости. Настроение поднялось, захотелось поскорее приняться за дела. На дне ключа заметил золотистые чешуйки, вымытые водой из кладовых сопок. Интересно, что это за минерал? Подцепил на лезвие ножа одну пластинку и понёс показать Луксе.
– Я не понимаю в них, – простодушно признался тот.
– На золото смахивает.
– Может… Раньше китайцы мыли здесь. Такие чешуйки и в соседних ключах встречаются.
После недолгих сборов Лукса повёл меня учить премудростям промысла пушнины.
Мягко ступая, он ловко лавировал в густых зарослях: только суконная шапка-накидка мелькала в просветах между стволов. Мне приходилось то и дело ускорять шаг, чтобы не отстать. Большое преимущество в росте не выручало. Умение Луксы безошибочно выбирать самый удобный путь в густой чаще поражало. И если я пытался самостоятельно найти более короткий и удобный проход, то отставал ещё больше.
При ходьбе охотник не расставался со специальным ясеневым посохом – первейшей принадлежностью каждого удэгейца-промысловика. Выглядит он так: верхний конец широкий
в виде лопаточки (она используется для маскировки капканов снегом), в нижний врезан кривой и острый клык кабарги (им тормозят и рулят при спуске с крутых склонов на лыжах).
С остановками миновав пойменный лес, полезли в сопки. Лукса учил читать встречавшиеся следы, определять их свежесть.
Гладкий, округлый след, по его словам, бывает у здорового, упитанного соболя; узкий, неровный – у слабого, худого. У такого и шкурка плохая. Мех редкий, тусклый. У сильного соболя мах прыжков широкий, почерк стёжки спокойный, уверенный. В тёплую снежную погоду ходят только молодые соболя, да и те крутятся возле гнезда.
Соболь шагом не ходит, а скачет, становясь на обе лапки одновременно. Бежит обычно двухчёткой: задние лапы точно попадают в след передних, получая уже утрамбованную опору для прыжка. Бывает, что соболя «троят», очень редко «четверят». Это когда одна или обе задние лапы не попадают в след передних. Случается такое во время гона * и при скрадывании * добычи.