Почему Ромельдо медлил? Через пару мгновений разговор проверяющих закончился. Они были недовольны. Риса настороженно смотрела, как ее брат пошел в ее сторону. На его лице тоже было смятение, но и кое-что еще. Жалость.

Он жалел ее. Почему?

Ромельдо согнул колени, опустился к ее уху. Его дыхание щекотало ее кожу.

— Сестра, — прошептал он, сжав ее плечи. — Это… сложно сказать. Я сам не могу поверить.

— Что такое? — спросила она. Страх сдавил ее горло. Она не могла представить, из-за чего он так говорил.

Он вздохнул, взял себя в руки и сообщил:

— Ты не выбрана.

Несмотря на жаркое и тяжелое платье, Риса похолодела от его слов.

— Что?

— Тебя не выбрали, — повторил он. Она попыталась вырваться из его хватки, и он крепче ее сжал. — Не устраивай сцену, — попросил он.

Ее голос зазвучал, дрожа от эмоций:

— Не выбрана? Нет!

— Мне очень жаль…

— Что я сделала не так? — этот кошмар был невозможным. Это не могло происходить. Не было такого, чтобы ребенка не выбрали. Это было неслыханно. Она всю жизнь ждала этой церемонии, представляла этот час, как некоторые девушки мечтали о свадьбе. Этот день должен был стать самым счастливым в ее жизни.

Рот ее брата был прижат к ее уху.

— Ты ничего не сделала, воробушек. Ничего. У богов свои причины…

— Ромельдо, — прошептала она, стыдясь отчаяния в голосе. — Скажи им, что Муро выбрал меня. Просто скажи. Это не должно быть правдой, — она надеялась, что он послушается.

— Не могу.

— Ты — мой брат! — закричала она громче, чем хотела. Ее горло сдавило. — Прошу!

— Риса, я не могу. Это так не работает. Мои клятвы…

— Это не может происходить!

Эро и Джулия поспешили к ним, пока они говорили, с тревогой и ошеломлением на лицах. Вдали Риса слышала, как радость из других частей города разносится эхом по улицам и над каналами. Другие семьи праздновали. Их двор был тихим. Риса смотрела на лица неподалеку. Многие были знакомыми — слуги, дальние родственники, соседи, друзья семьи. Они пришли увидеть, как ее повысят, но увидели ее унижение.

— Что такое? — тихо спросил Эро.

— Ее не выбрали, — слова, казалось, разнеслись эхом в тихом дворе.

— Это невозможно, — Эро побледнел. — Такого не бывало. Все дети из Семи и Тридцати всегда попадали в инсулы.

Ромельдо кашлянул и выпрямился.

— Прошу, сэр, не усложняйте…

— Это шутка? Вы ошиблись! — слова Эро были такими хриплыми и злыми, что Джулия сжала его руку. — Помолись снова! Или ты мне не сын.

Ромельдо приподнял бровь.

— Боги не шутят с их священниками, казарро, — сказал он, подчеркнул титул Эро, чтобы он понял серьезность. — Мы с Сеттекорди получили один ответ на молитвы. Бог и его сестра сказали нам, что ребенок не нужен в их инсулах.

Слезы Рисы потекли во время разговора. Она поняла, что ее лицо было в красных пятнах, и слезы капали на платье, шелк помялся от этого. Она знала, что слезы на публике позорили семью. Но ей казалось, что Муро и Лена потянулись с небес, чтобы вырвать ее еще бьющееся сердце из груди. Как они могли быть так жестоки с ней в этот гордый миг? Что она им сделала? Это было несправедливо, это было ужасно.

— Если я не нужна богам, — закричала она, терзая ленты в волосах, — то мне не нужны боги!

— Риса! — Ромельдо был потрясен.

Она побежала в дом, слепо расталкивала толпу, услышала сзади печальный голос отца:

— Пропустите ее, — сказал он. — Просто… не трогайте.

Ленты и волосы развевались за ней. Пусть люди пялятся! Ей плевать, что они видели ее слезы. Не было унижения хуже, чем печаль в голосе отца, когда он произносил те слова. Она подвела его. Она подвела семью.

Она побежала по столовой, чуть не врезалась в столы, накрытые угощениями. Диветри и их друзья будут праздновать избрание Петро. Это был бы и ее банкет, если бы боги хотели ее.

Но они не хотели. Если даже боги отвернулись, то ее никто не хотел. Она была позором.

Ноги быстро несли ее по холлу и вестибюлю, по лестнице, которая казалась бесконечной, по коридорам, пока она не добралась до безопасности своей комнаты. Она думала, что будет приятнее, если она хлопнет дверью. Нет. Как только дверь была заперта, она съехала на пол и заплакала снова. Ее лицо и платье пропитали соленые слезы. Влага текла из носа. Она даже не старалась вытирать лицо.

— Риса? — в дверь тихо постучали пару минут спустя. Голос Джулии приглушало дерево. — Риса? Милая…

Она не ответила. Она долгие минуты сидела там, уткнувшись лицом в юбку платья, едва дыша. А потом она услышала, как мама ушла. Она не ответит, как бы сильно они ни стучали. Ее никак не утешить. Ничто не могло стереть эхо разочарованных слов отца: «Пропустите ее».

6

Хочешь поспорить с королем? Тогда встань на Лестницу петиций и говори без злобы. Не выбирай путь, который предлагаешь! Ритуал верности нужно выполнять без колебаний или сожалений! Если нет… вспомни судьбу Каза Легноли, брат, и дрожи.

— Арнольдо Пиратимаре в письме казарро Хумберто Пиратимаре (из архивов Кассамаги)

У моря пылали печи мастерской Диветри. Каждый день туда отправляли вязанки хвороста, зачарованного Кассамаги гореть ослепительным белым огнем. Большие печи давали ровное тепло без дыма, сохранялась равная температура. Многие выдутые сосуды оставались в печах день или два. Если они не остывали медленно, они могли разбиться.

Чаша Рисы оставалась в печах полтора дня. Каждые несколько часов она отодвигала керамическую форму в фут шириной все дальше от сердца печи, пока она не остыла так, чтобы можно было снять с гладкого камня. Она быстрым движением подняла работу. Стеклянная миска тут же остыла в ее ладонях, но не обожгла их. Она сдула песок, отделяющий стекло от формы, и посмотрела на отражающую поверхность.

Красиво. Забирая творение из жара, Риса всегда вспоминала Фестиваль апельсинов посреди зимы. Раз в год дети просыпались утром и обнаруживали, что на их одеялах лежали фрукты, конфеты и мелкие подарки. Родители говорили, что подарки оставляло апельсиновое дерево, появляющееся у их кроватей, пока они спали, и увядающее за ночь. Риса переросла Фестиваль апельсинов еще до того, как стала возраста Петро, но когда она доставала свои работы из печи, она ощущала тот же зуд предвкушения, желание увидеть, будет ли она награждена.

Сегодня — да. Несмотря на слой пыли и следы ее пальцев, эта чаша была из ее лучших. С синим стеклом Миры в основании Риса вырезала два слоя разных мягко изогнутых волн и соединила их узором, который успокаивал ее. Волны венчал купол прозрачного стекла, и казалось, что чашу держали под водами Лазурного моря, и когда подняли, на ней остался след волн.

Теплый летний воздух остудил чашу, пока она несла ее по просторной мастерской отца, чтобы вернуться в свой крохотный кабинет. Риса неделю стеснялась и не говорила с родителями. Она не выходила из спальни, пока голод не заставил ее отправиться на кухню через полтора дня после ее позора. С каждым шагом она проклинала свою слабость — она лучше голодала бы до смерти, чем снова появилась на публике. Фита взглянула на ее заплаканное лицо, усадила ее и подавала ей тарелку за тарелкой. Наверное, еда осталась с банкета Петро, но Риса не могла переживать из-за этого.

Она постоянно говорила себе, что не переживала, что боги отказались от нее. Но это беспокоило ее, как зубная боль, постоянно пульсировало тупой болью. Она думала об отказе всякий раз, когда видела улыбающихся богов на стелах, украшающих казу, или когда слышала, как слуги упоминали их имена. Она думала об этом, когда смотрела на город, видела потрепанные украшения Праздника Двух лун, свисающие с гондол или плавающие в каналах. Она думала об этом в одинокие мгновения, когда скучала по младшему брату и гадала, что он делал.

После того, как она закрылась, родители были добрыми. Казалось, они решили делать вид, что ничего необычного не произошло. Они вели себя с ней так же, как до этого, говорили о работе, сплетничали о других семьях Семи и Тридцати. Они не говорили о Петро, не обсуждали Осмотр. Хоть она оставалась одна, все было почти так, словно тот день не произошел.