Он лежал на склоне взгорка, покрытом жесткой, редкой травой и, покусывая тонкую, отдающую чем-то сладким былинку, смотрел на поток машин, беспорядочно шедший по асфальту в двадцати метрах от него.

Машин было много. Их стало в Москве, наверное, в два раза больше, чем в ту пору, когда Женька Каукалов уходил в армию.

А ведь это было совсем недавно – всего два года четыре месяца назад. Очень много иномарок. Говорят, на восемьдесят процентов иномарки эти – краденые, угнаны из Европы, с перебитой маркировкой переброшены в Россию и здесь, соответственно, зарегистрированы по второму кругу… Впрочем, говорят, что кур доят, а коровы яйца несут – об этом Каукалов только слышал, но не больше. А ведь считается, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

И сама Москва здорово изменилась. Стала похожа на некий большой европейский город – много вывесок на английском языке, полно красочных реклам разных «шарпов», «адидасов», «панасоников», «билайнов» и прочая, прочая. И все на английском либо каком-нибудь другом заморском языке, будто язык русский уже не существует и вся Москва говорит только на английском. Тем не менее такая Москва очень нравилась Каукалову, она была много лучше той, которую он покинул, когда уходил в армию.

От асфальта исходило тягучее, хорошо видимое в солнечных лучах испарение; оно струилось, извивалось, растворяясь в воздухе. На светофоре, бесстрашно кидаясь в поток машин, суетились двое мальчишек с тряпками и пенными очистителями, покрикивали весело, иногда по-птичьи резко, сорочьими неокрепшими голосами, и Каукалов невольно морщился – слишком уж горластыми были бывшие октябрята.

Неподалеку от Каукалова, на траве, лежали два круглоголовых студента в модных металлических очках. Уткнувшись в книги, они постигали какую-то мудреную науку и, похоже, ни на что не обращали внимания: ни на автомобильный рев, ни на сорочьи вскрики мальчишек, ни на припекающее августовское солнце. В отличие от Каукалова, они рубашки с себя не сняли и не устроились на земле в более удобной позе, а как сгорбились над книжками, так и сидели в таком положении.

Каукалов позавидовал им: занятые ребята, в университете либо в академии какой-нибудь учатся. Сейчас в Москве институтов почти не осталось – сплошь академии да университеты, хотя преподают в них много хуже, чем преподавали когда-то в обычных институтах. Каукалов отгрыз у травинки кончик, сплющил его зубами, выдавил сладковатый земляной сок. Еще раз позавидовал двум трудягам-студентам: они при деле, у них есть будущее, цель в жизни. А у него нет пока ничего. Он только что вернулся из армии, и ему еще предстоит определиться в жизни… Каукалов вздохнул.

У светофора, подчиняясь красному свету, затормозила очередная волна машин. Крайним к тротуару, прямо рядом со столбом светофора, остановился новый «жигуленок» престижной девяносто девятой модели. За рулем сидел хорошо откормленный молодой человек с пухлыми карминно-кирпичными, будто у девицы, попавшей с холода в тепло, щеками и кофейными, навыкате, глазами.

«Клерк из коммерческой конторы, – определил Каукалов, – неплохо получает, раз “девяносто девятую” купил…».

Мальчишки дружно кинулись к «девяносто девятой» – увидели выгодного клиента.

Студенты – оба сразу, дружно закрыли свои учебники. Один затолкал книжку за ремень, другой сунул в задний карман джинсов.

«Что-то сейчас будет, – понял Каукалов, – что-то сейчас произойдет…».

Студенты пружинисто, видать, занятия по физкультуре не пропускали, поднялись и широкими шагами поспешили по косому склону вниз.

Один из мальчишек прыснул из своего огнетушителя в ветровое стекло «жигуленка» белой пенной струей и стал стремительно обихаживать стекло мягкой губчатой салфеткой.

Щеки у молодого человека мигом сделались алыми, засветились, будто металл, раскалившийся на огне; он неуклюже, выкрутившись малоподвижным корпусом, завертел рукояткой стекла, опуская его, высунулся в окно едва ли не по пояс и прокричал визгливо, громко, так, что было слышно за два квартала от машины:

– А ну, пошли отсюда вон!

«Голосистый!» – Каукалов невольно усмехнулся.

Молодой человек раскрыл рот, намереваясь закричать еще громче, еще грознее, но к нему подскочил второй мальчишка и, размахивая перед собой грязной салфеткой, будто боевым штандартом, выразительно повозил губами, набрал побольше слюны и плюнул щекастому прямо в лицо. Да не просто в лицо, а попал в рот.

Каукалова невольно передернуло. Это было противно.

Щекастый подпрыгнул на сиденье, гулко всадился головой в потолок автомобиля – он опешил от такого поворота, громко заглотнул воздух и пулей вылетел из «жигуленка».

Студенты, спускавшиеся по травяному склону к светофору, перешли с широкого шага на бег.

Мальчишки стремительно бросились от оскорбленного владельца престижного «жигуленка» в разные стороны. Один, перемахнув через низенькую оградку, понесся по взгорку вверх, но догнать его молодому щекастому толстяку вряд ли было суждено, а другой, менее сообразительный, помчался по тротуару вдоль оградки.

Владелец машины, оправляя на ходу смятый модный костюм, явно из коллекции Джанни Версаче, побежал по тротуару следом, расстроенно крутя головой. Поскольку он плевался, то ругаться уже не мог; из горла вылетали нечленораздельные, давленые звуки, будто голос этого молодого толстяка угодил под каток; под мышками его дорогого шелкового костюма мигом обозначились мокрые темные пятна, поползли на спину, к лопаткам: владелец девяносто девятого «жигуленка» потел обильно.

Он бежал за улепетывавшим от него сорванцом по тротуару, напрягался, хрипел, но догнать его не мог. У мальчишки оставался хороший запас и в скорости, и в выносливости; он по-козлиному подпрыгивал, даже останавливался на бегу, дразня толстого преследователя: показывал ему язык, строил рожи, приделывал к своей круглой, коротко остриженной голове рожки, хохотал.

Студенты тем временем перемахнули через низкую трубчатую оградку, прыгнули в так неосмотрительно оставленную хозяином «девяносто девятую» с работающим мотором и, поскольку на фонаре автоматического светофора уже заполыхал зеленый свет, тут же дали газ.

Толстяк, спиной почуяв неладное, остановился, завизжал, кинулся было вслед родной машине, но куда там – он опоздал безнадежно: слишком далеко убежал от своего автомобиля.

Студент, усевшийся за руль «девяносто девятой», был настоящим гонщиком – он мигом набрал хорошую скорость, из крайнего левого ряда ушел в крайний правый, подрезая всем носы, нырнул в затененный проулок, сделал перегазовку и был таков.

Даже если бы какая-нибудь машина понеслась за угнанной «девяносто девятой», то вряд ли бы ее настигла, но за украденной машиной не свернул ни один автомобиль. Это Каукалова удивило: два с половиной года назад в такой лавине машин обязательно нашлось бы человек пять-шесть сочувствующих шоферов, которые взялись бы помочь толстяку, на всех парах кинулись бы вдогонку, а сейчас – ни одного человека.

Каукалов даже головой покачал в нехорошем изумлении: вон насколько почерствели люди, ныне каждый справляется со своей болью, со своей бедой в одиночку – никто не приходит на помощь, это перестало быть нормой жизни.

Толстяк, выпучив глаза, что-то кричал, размахивал руками, но все было тщетно – машину ему уже не вернуть.

Из глаз бедолаги полились обильные слезы. Он размазал их по лицу и, вспомнив о сорванце, которого преследовал, развернулся, чтобы дальше погнаться за ним, но куда там: пацаненок свое дело сделал – увел толстяка по тротуару подальше от машины. А сейчас игра была закончена: он свернул, перемахнул через загородку и понесся по взгорку вверх.

Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка дряхлым, старческим, губы задрожали.