© Ждан-Пушкин О., 2020

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2020

Город наш стоит без малого тысячу лет, простоит, может быть, еще столько же, ничем не выделяясь среди других, таких же незаметных, тихих. Имя его за эту тысячу лет ни разу не привлекло внимания мира, вряд ли привлечет и впредь: ни полезных ископаемых в окрестностях, ни важных дорог, ни рукотворных морей – в этом счастье его и беда. Сто лет назад город был центром воеводства. Но возвысился неподалеку другой – промышленный, многолюдный. Впрочем, возвысился, но не унизил. Городам, как и людям, каждому свое.

В центре города белеет двухкупольная церковь Александра Невского – в шестидесятых годах в ней прекратилось богослужение, конечно, по воле партии, но и как бы общественности, дескать, ввиду уменьшения числа верующих. Сперва там устроили спортивный зал, но дух спорта оказался чуждым архитектуре, то есть духу культа. После нескольких лет мерзости запустения церквушку облюбовала районная контора «Заготзерно».

Крестовоздвиженская церковь прекратила существование до Великой Отечественной по тем же примерно причинам. В ней обосновалась мельница: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Третий православный храм – Свято-Троицкий – перестал действовать уже и неведомо когда, но во время войны было найдено для него особое применение: складировали одежду расстрелянных евреев.

Имеется католический костел – память влияния и власти Речи Посполитой. Костел этот в свое время объявили архитектурным памятником, решили реставрировать. Набрали рабочих, обнесли строительными лесами, бодро взялись за дело. Злые языки говорят, что давно уже требуется восстанавливать сами леса. Злые, как всегда, неточны и несправедливы.

На территории бывшего мужского монастыря, от которого ныне остались останки стен, расположился маслозавод.

Был в свое время в городе Соборный Николаевский храм, долгое время после войны служивший районным Домом культуры, тоже, однако, пришедший в полное запустение.

Есть следы более глубокой древности – Замковая гора, оборонительные рвы, горки.

Интересно было бы дожить до того времени, когда все это объявят архитектурными памятниками.

Но коротка жизнь.

На окраинах города мирно и добросовестно дымили в голубое небо три заводика – кирпичный и по переработке льна. Ну и, конечно, спиртзавод. Не без этого.

Вот, пожалуй, и все.

Ах, да. Некоторое время назад на западной окраине города, рядом с черемуховой деревенькой Лютня, появился вагончик. Позже возникли какие-то стены. Осторожно выдвинулась труба.

Весной, когда вдруг подует западный ветер, все жители города одновременно повернутся к нему, глубоко вдохнут: цветет в Лютне черемуха!

Сладкими, беспокойными волнами ходят запахи, о чем-то напоминают, куда-то зовут…

А вот однажды вдохнули и… Что это? Отчего? И что там за вагончик уверенно коптит на окраине? Уж не адова ли контора по найму? Ага, понятно: асфальтобетонный завод. Прошло пять-десять лет и – как без него жить городу? Никак. Двадцатый век.

Оставим эту тему. Поговорим – традиционно – о людях и о земле.

Земля в окрестностях города плодородная, небо не скупо на дожди и солнце – люди не бедствуют в нем.

А люди живут здесь приветливые, с твердым пониманием добра и зла, смешного и серьезного, безобразного и прекрасного. Относятся они к своему городу разно: одни говорят, что лучшего места на земле нет и не надо, другие – хуже нет и не надо.

А я иной раз, в порыве сентиментальности на досуге, размышляю о другом: не являются ли они, такие городки, чем-то вроде малых источников с той чистой водой, из которых вырастают реки?

Городок этот – моя родина, а о родине всегда хочется сказать больше и лучше, чем она, быть может, заслуживает.

А написал я все это для того, чтоб вы поняли: мой город не хуже, чем тот, в котором родились или живете вы. И это лишь присказка. Рассказ впереди. Хотя я и не знаю, как подступиться к нему…

Вот, например, имеются в городе свои знаменитости – не обязательно преуспевшие в обществе люди. Пожалуй, наоборот… С детства я привык слышать анекдотические рассказы, точнее, замечания, реплики о неких Митяе-лентяе, Андрюхе-горюхе, Лёньке-шпоньке, Сашке-плюе, близнецах Тишке-Гришке и некоторых иных. В особенности об Андрюхе, которого я почему-то не знал. А к тому времени, когда заинтересовался им, Андрюха давно пропал.

Говорили то о его жадности, то о нелепой щедрости, то об уме, то о конечной глупости. Как ни странно, одно не исключало другое и складывалось в некий образ. Однако, когда я – уже из вполне корыстных побуждений – попытался воссоздать для себя его внешний облик, он оказался слишком противоречивым: одни говорили, что Андрюха был рыжим, другие – конопатым, третьи – маленького росточка, четвертые – прихрамывающим, пятые – святошей, шестые – пьянчужкой, седьмые…

Похоже, что имели на памяти разных людей, такое изобилие примет не может быть свойственно одному человеку.

Я оставил затею написать о нем.

Но однажды в столовой железнодорожной станции, что в двадцати километрах от города, где я ожидал автобус, появился маленького росточка мужичок, рыжий, конопатый, прихрамывающий, явно навеселе.

– Котлета почем? – спросил бойко.

– Тридцать семь копеек, – ответила буфетчица.

– А гарнир?

– Пять.

– А подливка?

– Бесплатно.

– Ну-ка, налей мисочку подливки!

– Ты, Андрюха, – сказала буфетчица, – или заказывай, или…

– Щи!

– Одну порцию или две?

– Две!

– Котлету одну или…

– Две!

– Компот?

Сел и все съел. Опять подошел к буфетчице.

– Налей-ка стаканчик дуроты!

– Ты, Андрюха, и пьешь, как немец, после обеда.

– Конфет вон тех, красненьких, граммов сто.

– Может, двести?

– Давай… – опять согласился.

Одну отправил в рот, остальные – в карман.

В наилучшем состоянии духа вышел на крыльцо столовой, задымил папироской.

– Эй, мальцы! – окликнул игравших рядом детей. – А ну сюда!

Щедро сыпнул в грязные ладошки конфеты.

Один из «мальцов», рыжий и синеглазый, не подошел, лишь весело смотрел издалека.

– А ты что? А?

Парнишка улыбнулся, посмотрел на друзей.

– Он немой, дядя! – крикнули хором. – Глухой!

Подбежал наконец, остановился.

– Немтурок, значит? Ладно. Держи!

Парнишка опустил синие глаза, то ли не доверяя, то ли смущаясь. Так и стояли друг против друга. Тут мужчину окликнули с другой стороны улицы, и он пошагал на голос веселой, ныряющей походкой.

Однако молод был этот Андрюха – лет сорока.

Спустя некоторое время я снова попытался восстановить облик и образ того – из детства – Андрюхи. Но прошли годы, и многие забыли о нем.

Вот простая история, которую мне удалось составить из свидетельств очевидцев, слухов и своих домыслов.

Первое, что приходит в голову заехавшему или забредшему в чужой город человеку – где поесть и переночевать? Для нашего героя такой вопрос не существовал. Где поесть? Там, где застигнет голод. Где ночевать? Там, где застанет ночь. Правильнее было бы спросить, что поесть? Однако и это риторический вопрос: то, что сохранилось в котомке. Знающему ответ любой вопрос кажется риторическим. Благодарением Богу – котомка была не совсем пуста. А если учесть, что город не чужой нашему герою, можно считать, не ожидалось никаких проблем.

Лицо его украшала пушистая рыжеватая бородка, не слишком ухоженная, отпущенная, конечно, не из эстетических соображений, а единственно ради удобства. Встарь такие бородки носили юродивые, богатыри и святые, то есть люди, не особенно заботившиеся о себе. Но самыми примечательными на его лице были глаза – свидетели утверждают, что ни с чем, кроме полевых васильков, сравнивать их нельзя.