Я заплакала.
Продолжая стоять на месте. А вдруг, если сдвинусь, там будет очередная ловушка?
Размазывая по лицу слезы холодными пальцами и подмешивая в них волосы, которые из-за активной ходьбы вылезли из-под моей любимой шапки с наклеенными разноцветными камешками.
А если я здесь останусь, думала я, то ведь и эта шапка останется здесь, и никто больше не спросит, почему у меня такая идиотская шапка.
Вокруг темнота, и единственный круг света – и снега тоже – это там, где я стою. А ведь скоро солнце спрячется, позабыв про меня, продолжала себя накручивать, и тогда я сольюсь со всей этой темнотой, и ничего, совсем ничего от меня не останется…
А мимо, как назло, никто не проходил, а потому не слышал мои вопли и не спешил на помощь. На поверхности царила пустота, быть может, потому, что ни у кого больше нет мамы, которая ругается из-за грязной одежды или обуви (из-за чего лужи приходится обходить). Ну или потому, что мы живем на улице безлюднейшей, где даже дома встречаются редко, а если и встречаются, то лучше бы не встречались – такие они все темные и мрачные. Может, кто-то и хотел меня услышать. Но как он мог это сделать, если прошел за два дома отсюда?
В общем, меня мгновенно настигла апатия.
К тому же, благодаря развитому чувству числа, я понимала, что “Красноглазые совы” вот-вот начнутся, если еще не начались. А я ведь так спешила!.. И от этого было в десять тысяч раз обиднее. И плакала я с каждой секундой только сильнее…
Пока не услышала шорох.
Честное слово.
Не знаю, как мне вообще удалось что-то расслышать через свой рев (стыдно признаться, но ревела я в тот день знатно, как трехлетний ребенок), но шорох тот я расслышала. И мгновенно замолчала. На автомате шагнула назад – пропасти за спиной, к счастью, не оказалось.
Зато таинственное нечто, от которого исходили эти пугающие звуки, на два шага приблизилось ко мне.
Вот тогда-то я и начала за себя бояться.
Этим чем-то оказался человек ненамного выше меня. Женщина, судя по всему. А судить было сложно – вся она скрывалась за горой одежды, и даже лицо ее было замотано платком, как у какой-нибудь восточной красавицы.
А у меня в голове сразу всплыли предупреждения мамы. Ну, они всем известны: держись поблизости от меня, не разговаривай с незнакомцами и все такое. А я вообще-то слушаюсь маму. Тем более что стоящая передо мной женщина доверия не внушала. Не зря же она так тщательно пыталась себя скрыть? На это были причины?
Она почувствовала мою настороженность.
Осознав, что я близка к тому, чтобы в один момент научиться прыгать на десять футов вверх (тогда как я в длину и три фута прыгаю еле-еле), чтобы сбежать отсюда, женщина резким движением стянула с лица шарф.
На мгновение я замерла, забыв, как дышать.
У нее оказалась уже знакомая нам кожа холодного зеленого оттенка, спрятанные в коротких каштановых кудрях пара рожек и очень мудрые темно-карие глаза, окруженные воротничком черных изогнутых ресниц.
– Не бойся, пожалуйста, – произнесла она тихо и каким-то совсем непривычным для меня акцентом. Помолчала пару мгновений, а потом продолжила: – Здесь редко кто-нибудь ходит.
– Я живу неподалеку, – призналась я. Голос после рыданий был совсем писклявым, а он у меня и без того до сих пор детский. – И там лужа… Сверху. Я решила обойти и упала.
Она кивнула – рожки качнулись вместе с кудрями – и вдруг протянула мне руку:
– Мадам Кавелье.
И я, не сводя с нее глаз, протянула свою:
– Эрика Гибсон.
Наверное, следует опять отвлечься. И сказать пару слов о моем имени. Ещё в первые школьные дни кто-то (ладно, я прекрасно помню, что этот вопрос задала Джил, которая с самого начала меня невзлюбила) спросил маленькую Эрику, почему у меня имя, как у принца из сказки. Ее родители мальчика хотели, что ли? Ха-ха-ха, какая чудесная шутка и все такое. А у меня в то время и волосы были короткими, даже не закрывали уши – это сейчас я их отрастила до пояса. Поэтому шутка получилась обидная. И я не придумала ничего лучше, кроме как отвернуться, сделав вид, что чихать я на всех хотела.
И вот пришло время открыть истину.
Мои родители не хотели мальчика.
Они в принципе не то чтобы хотели ребенка – так мне сказала папина бабушка, ужасно меня этим задев, конечно же. Маме исполнилось девятнадцать лет через три недели после моего рождения, в начале апреля. А папе – в январе, за два с половиной месяца до него. Мама училась на журналистку, ну, пока училась. А папа в момент моего появления на свет вообще находился в соседнем городе, потому что поступил на первый курс престижного медицинского университета. И, уехав летом, вернулся только на Рождество. Тогда же ему мама все и рассказала.
Иногда я чувствую себя виноватой.
Это ведь мои родители, и вместо того, чтобы немного подождать, я захотела родиться так рано. И одним своим появлением забрала столько перспектив.
И вообще Эрика – это такое растение. Как вереск. И цветет оно аж до Рождества. Мама так рассказывала. Сама я с ним никогда не встречалась. Или встречалась, но не знала, что передо мной именно оно. В детстве я всем говорила, что, когда вырасту и заработаю много денег, куплю себе маленький дом где-нибудь в провинции, рядом со Средиземным морем, и будет у меня там эриковый (во всех смыслах) сад.
Но мне уже одиннадцать, а я до сих пор без приключений не научилась добираться до дому.
А тогда мы с мадам Кавелье обменялись рукопожатиями, и из «незнакомых людей» сразу поменяли статус на пока что не друзей, но уже приятелей. Я спросила:
– А вы как здесь оказались?
Мадам Кавелье пожала плечами и ответила:
– Я шла за продуктами, пока не увидела, что сверху летит нечто прекрасное.
– И снег, – заметила я.
– И снег, – согласилась она.
– А почему вы шли именно здесь? Сверху, вроде бы, нет пробок. У нас в принципе пустынный райончик. Глушь, одним словом.
Мадам Кавелье склонила голову набок, точно какая-нибудь диковинная птичка.
– Я собираюсь подняться наверх сейчас. Именно для этого мне нужен платок.
Я все никак не могла понять, к чему она ведет. Но мне правда этого хотелось. Несколько мгновений я молчала, шестеренки в голове крутились медленно и со скрипом (кажется, этот скрип слышала даже мадам Кавелье). И их хватило только вот на что:
– Вы живете здесь?
– Верно, – она улыбнулась мне, как довольная ребенком мамочка (моя мама тоже иногда так улыбается), и даже изящные брови приподняла. – Но не совсем. Рядом. Слушай, Эрика Гибсон, давай сделаем вот как. Я покажу тебе, как отсюда выбраться, и, если тебе станет вдруг совсем любопытно, ты будешь знать, как попасть сюда и найти меня.
– А это точно безопасно? – уточнила я на всякий случай.
– Дверца, к которой я тебя веду? – мы наконец-то сдвинулись с места, и солнце осталось позади. Мадам Кавелье тут же включила фонарик и стала подсвечивать каменные плитки, по которым мы шли, но я все равно двигалась очень медленно. – Конечно, безопасно. А если ты про жизнь в канализации, то, как видишь, жить можно. Приходится, конечно, привыкать – но это далеко не самое плохое, что может приключиться.
– А вы… одна здесь живете?
Видела бы меня сейчас мама – она бы, честное слово, очень сильно ругалась, лишила карманных денег и все в таком духе. Но мадам Кавелье показалась мне невероятно доброй, неспособной ни на что плохое, и я, на правах своей наивности, сразу ей доверилась.
Может, сработало чутье.
Между прочим, моя прапрабабушка по маме, русская, считалась кем-то вроде прорицательницы у себя на родине, так что мне вполне могло что-то от нее передаться.
– Нет, – ответила мадам Кавелье. – С семьей. Если ты еще раз заглянешь к нам – только, пожалуйста, не так эффектно, – то я тебя с ней познакомлю.
– А почему вы здесь живете?
Она махнула фонарем в свою сторону, подсветив рожки.
– Люди мыслят стереотипами, Эрика.
И я поняла, что задела больную тему. То есть, конечно, за всю свою жизнь мадам Кавелье наверняка услышала про себя кучу не самых приятных вещей, если ко мне цепляются даже из-за имени и шапки. Люди – они ведь в самом деле бывают жестокими, хотя я до последнего в них верю.
