Я бросился к шапке, но чиновники схватили меня, подняли на руки, вынесли из губернаторского дворца и спустили с крыльца на глазах горожан. Врата губернаторского дворца закрылись для меня навсегда. Я вскочил и угрожающе поднял кулак. Я этого так не оставлю, грязная шапка! Я организую заговор и свергну тебя с губернаторского престола. Я буду проповедовать в больницах, на вокзалах, заводах, в пивных и в библиотеках, на пустырях и на папертях. Я расскажу людям о паутине безжалостных интриг, которые ты сплела, прыгая огромной блохой по головам чиновников и забираясь в постели к их жёнам, жаждущим твоего чёрного меха. Справедливость восторжествует. И на обломках самовластья, на обломках политического произвола, ставших материалом позорного кургана, заблестит латунная табличка, на которой будет выбито имя – только одно имя: «Шапка зимняя, меховая». Размер, артикул, год выпуска и дата отстранения от незаконно полученной власти.

Боль текла по трубе. Она просочилась прямо мне в голову. Голова отвалилась: от трубы металлической. Но на шее осталась расти. И хорошо, что так получилось: ведь немного ещё, и тело моё было бы заражено ледяным коварством трубы. Тогда я бы сам превратился в трубу, в патрубок жалкий, для слива в песок жидкой грязи людского страдания. Я встал и отправился прочь. Ведь я отдохнул и свободным себя почитал от томившей меня слабосильности.

Одолев пару кварталов, я лишился тех сил, что были слегка восстановлены привалом у прохладной трубы. Силы иссякли. Я понял, что если не подкреплю своё тело, то мне придётся провести в центре города ночь. Это было небезопасно. На мне был только старый шлафрок, накинутый на голое тело, да коленкоровые штаны, прорванные на коленях. За непотребный вид могли арестовать, приняв за пьяницу.

Я обыскал своё скудное платье. Ощупывая штаны, я заметил, как что-то звякнуло в самом низу, там, где штанине приходит конец. Без труда разорвав низ ветхой штанины, я выудил несколько мелких монет, которые когда-то провалились туда через прореху в кармане. Я мог обменять эти деньги на пирожок из слоёного теста и стакан подслащённого сока. Это было спасением.

В паре шагов был поставлен лоток с охлаждёнными соками. Пристроившись в очередь, я стал наблюдать за процессом продажи. На высокий прилавок, сколоченный из необструганных досок и покрытый листами газет, водрузили три прозрачных сосуда. Над лотком кружили в воздухе златопузые мухи, пикируя на сосуды и пустые стаканы, хранящие липкую сладость. Маленькие насосы откачивали сок из сосудов и возвращали его обратно, отчего сосуды с соком походили на чудо-фонтаны, запечатанные в стекло. Так содержимому сообщали прохладность.

Фонтан томатного сока – это символ обращения крови в организме всего человечества, символ физического взаимодействия человеческих тел, обильной трапезы за общим столом и классовой ненависти, переходящей в борьбу. Кто пьёт этот сок, тот крепнет физически, научается земледелию и пению в хоре. Тот может освоить ремёсла: землемера, скорняка, кузнеца, коновала.

Яблочный сок – проблемы почвы и речного песка, движение физических тел в природных пространствах, фотосинтез растений, энергия солнечного излучения и силы растительной пищи. Кто пьёт этот сок, становится видом прекрасен, научается врачеванию и сбору лекарственных трав. Тот может освоить ремёсла: бакалейщика, костоправа, камергера, корзинщика.

Берёзовый сок – прозрачность души, очищенной от земной скорби, вечное возвращение жизни, лёгкое дуновение, поднимаемое взмахами ангельских крыл, бессмертие в благодати. Кто пьёт этот сок, очищается духом. Тот обучается тайнам духовного зрения и может скитаться в знойных пустынях, наслаждаясь молчанием. Он может освоить ремёсла: пифагорейца, стеклодува, кликуши, скопца.

Я наблюдал преломление света в сокровенном сосуде с берёзовым соком, танец цветастых лучей. Мозаика бликов возникала, менялась, потом исчезала и возрождалась, уже не в сосуде, а на фартуке женщины. Той, что соки наливала в стаканы. Той, что соки хранила. Я ликовал. Второе озарение за день посетило меня. Оно было следствием первого, а значит всё это – предначертание. Она ниспослана мне. Пред ней преклонил я колени и крепко прижал руки к груди. В руках моих были монеты. Очередь отшатнулась с неудовольствием. Чужой припадок не прибавил бы сладости сокам.

– Что с вами? Вы сок брать будете? – деликатно, но невольно выдавая волнение, спросила женщина из-за прилавка.

Что за сок? Пусть шёл я за соком, но за ним ли пришёл? Достоин ли я сока нежности, священного сока вашей любви? В изодранных штанах и грязном шлафроке, скрывающем хилое безобразное тело, с капиталом в несколько монет – дело не в этом, когда высшие силы отдают приказание. Я понимаю это, но – волен ли я терзать Вас грязью своей природы, когда Вы заражены мечтой о тёплом гнезде и блеске многотысячной галантереи? Нет! Я не разрушу прекрасный храм, зарождающийся из пустоты, не брошусь бездумно на эту приманку, чтобы мигом радости всё погубить. Я уйду, не сделав глотка.

Моя мудрость коренится в бесконечности и дарует мне откровения, которые позволят раскрыть и эту тайну. Вы будете мне женой, обязательно будете, но не сейчас. Может быть, через год или десять, двенадцать или двадцать пять лет. Минуя ужасы затхлых коридоров и пропахших аммиаком кафельных уборных, достигнув кристальности наших чувств, со временем отточенных до совершенства, закалив свои души в копоти тесных парадных, в равнодушии хлорированных больниц, мы встретимся снова. И не будет слов, кроме единого слова, возвещающего свершившееся. Мы не будем больше питаться соком растоптанных плодов. Сок жизни, дарованный нам, проистекает из самой сердцевины мистического древа, опекающего род человеческий.

Я вскочил и бросился прочь от лотка. Убегая, я то и дело оглядывался, желая увидеть её. Но утоляющая жажду толпа, разбухая от выпитых соков, заслонила мне вид своим колыхавшимся и потеющим телом.

Пробежав несколько кварталов и заприметив закусочную, я свернул по направлению к ней. Грязноватое, но весьма дешёвое заведение помещалось в подвале старого дома. Присев у длинной доски, тянувшейся вдоль стены и заменявшей стол, я спросил стакан чаю и пирог с капустой. Я хотел быстро перекусить и, восстановив силы, устремиться домой, где меня ожидала титаническая борьба за обретение ключа к разгадке великой тайны – любви, осознанной мной во всём её величии и неизбежности, но находившейся под угрозой исчезновения в пучине заговора. Слово – заговор – вкралось в неосторожное волнение чувств именно там, в закусочной, когда я томился в ожидании своей трапезы, а глаза безвольно блуждали по стенам, оклеенным вырезками из непристойных журналов. Я чувствовал грандиозность и хрупкость чего-то невыразимого, повисшего надо мной, и от этого сам стал прозрачен и хрупок. Угроза существовала. Я боялся сделать неправильное движение, ведь даже ничтожнейшее смещение могло пустить трещину, раскалывающую хрупкое существо. Я видел страшный сон наяву – как невидимые осколки божественного сосуда ссыпаются на пол закусочной, как неповоротливая уборщица сгребает их в совок вместе с липкими от вина осколками разбитых стаканов, как она несёт их на кухню и всыпает в тесто, как вспыхивает огонь в печах, как загрубевшие руки разрывают хлеба, как челюсти начинают жевать, как на глазах проступают слёзы раскаяния, как тела падают под столы и ползают на коленях, соударяясь трясущимися головами, как раздаются песнопения и молитвы, как воротники и неуклюжие шапки обращаются в золото, начинают лучевидно расти, бережно сдавливать окладами лица, навсегда теряющие гримасу звериного вожделения.

Тут наконец явился заказ. Обжигаясь чаем и роняя на пол крошки, я проглотил принесённое, вытер руки смятой газетой и отправился в путь.

Я стоял на крыльце дома, в котором жил Алексей. Стены двухэтажного барака, уходя в обе стороны от подъезда, терялись в сгустившемся мраке. Тусклый свет лампочки, висевшей на крыльце, скупо освещал начало коридора, ведущего к комнатам первого этажа, и первые ступени лестницы, которая вела во второй этаж. Там располагалась комната Алексея. Едва освещённое крыльцо и чёрная дыра, в которую уходила лестница на второй этаж, составляли ощущение запутанного пространства – будто восхождение по лестнице вверх является сошествием в подземелье. Преодоление грязной трубы коридора, прикосновения к шершавым стенам, отдёргивание руки то от чего-то мокрого, то отвратительно шевелящегося и наконец комната – третья по счёту во втором этаже, так же тускло, но уже как-то тепло освещённая, отнюдь не тёплая, но уже сухая.