В академию я поступил под фамилией матери. Так посоветовал отец. В академии учились парни из небогатых семей, а тут сын миллионера… Головатый – фамилия обычная. А вот имя – редкое, но в святцах и не такое встречается. Капитон происходило от латинского capito, что означает «голова». Добавьте фамилию и поймете, почему меня звали «Кап-два».

Академию я окончил с отличием. Назначение получил в военно-космические войска. На международную базу Реджина прибыл в радужном настроении. У меня будет своя церковь, где я буду служить. А потом… Мне грезились дальние походы, открытие новых миров. В мечтах виделось, как мы высаживаемся среди туземцев, и я проповедую им Слово Божье… Обломали меня сходу.

– Пойдешь в роту! – просветил меня капеллан группировки, владыка Павел.

– Роту? – удивился я. Низшей должностью капеллана был заместитель командира батальона.

– Это не обычная рота, – хмыкнул полковник. – Конвойная. Сопровождает космические грузовики с рудным концентратом. Они – лакомая добыча для пиратов, поэтому приходится охранять. То же делают и американцы. У них здесь полк, поэтому мы в соответствии с соглашением не имеем права держать бригаду, хотя грузовиков у нас больше. Поэтому придумали усиленные конвойные роты. Сокращенно УКР, в просторечии – «укурки», – владыка усмехнулся. – По численному составу рота равна батальону. Ты назначен в шестую. Предупреждаю: контингент трудный. По боевым качествам рота лучшая в полку, но вот что касается моральных… – полковник вздохнул. – Дерутся, как черти, прости Господи! – он обмахнул себя крестом. – Но и гуляют так же. Пьют, задирают американцев. Драки с ними – обычное дело. А амеры пишут жалобы, – владыка вздохнул во второй раз. – Сам понимаешь, насколько это «приятно». Беда в том, что в роте этим гордятся. Напились – молодцы! Начистили рожи амерам – герои! Придумали себе неуставной знак – окурок в зубах черепа – и носят его напоказ. Дескать, знай наших! Твой предшественник не справился. Потакал нарушителям, проводил общие исповеди…[4]

Я кивнул. В академии нас учили: общая исповедь таинством не является. Она не ведет к сердечному сокрушению и не служит путем исправления грешника. В армии общая исповедь дозволяется лишь перед боем. Когда времени нет, а причастить нужно каждого.

– Думаю, ты справишься, – заключил напутствие владыка. – Я посмотрел твое личное дело. Драться умеешь, – он вновь усмехнулся и сделал знак. Я встал и сложил руки для благословения.

Конвойный полк дислоцировался у космопорта. Туда я добрался к вечеру. Личному составу меня представили на утреннем построении. Я ловил на себе иронические взгляды контрактников. Перед ними стоял пацан в лейтенантском мундире с наперсным крестом. Годами моложе многих из них. «Воспитатель, млять!» – читалось в их взглядах.

– Литургия состоится в воскресенье в девять часов утра, – сказал я, когда командир роты завершил представление. – Желающих исповедаться жду ежедневно в клубе после восемнадцати часов.

Как таковой церкви в роте не было. Ею служил клуб, где в будние дни шли занятия, а в выходные проводили торжественные мероприятия. В воскресенье стулья вытаскивали и разворачивали иконостас. Священник ставил походный алтарь. Исповедь принимали здесь же.

Я понапрасну просидел в клубе три вечера. Никто исповедаться не пришел. Воскресную службу я начал без смирения в душе. Этому способствовал и тот факт, что вел я ее один. Предшественник не озаботился созданием в роте хотя бы малого причта[5]. Не было даже пономаря. И это при таком количестве верующих! Из личных дел следовало, что православных у нас три сотни. Сейчас они стояли передо мной, наблюдая, как священник корячится.

Приготовив Святые Дары, я вознес молитву и обратился к пастве.

– Есть здесь исповедники?

Ответом мне было молчание.

– В таком случае причащать некого.

Я взял потир и осушил его до дна, после чего смачно закусил просфорой.

– Ни хрена себе! – воскликнул сержант в первом ряду.

Командир роты метнул на него взгляд, и сержант вжал голову в плечи. Я притворился, что не расслышал. После службы контрактники отправились в город, где растеклись по злачным местам. Накануне они получили денежное содержание, так что гулеванили от души. О чем мне сообщил утром владыка.

– Опять твои отличились! – сказал сердито. – Трех амеров отмутузили. Один из них – в госпитале. А ты в это время пьешь вино и просфорой закусываешь. В храме!

– Оставшиеся от причастников Святые Дары священник обязан употребить сам, – сообщил я.

– А то я не знаю! – рассердился полковник. – Но где сказано, что он должен делать это на виду у всех, да еще демонстративно? Гляди, Кап, допрыгаешься! На Куру сошлю.

Я мысленно перекрестился. Кура – пустынная планета на краю галактики – считалась последней дырой. Туда ссылали залетчиков. Служить там было тоскливо, народ деградировал и спивался. После Куры попасть в нормальную часть было нереально.

Утро началось с физической подготовки. Контрактники выстроились у полосы препятствий помятые. Их лица несли следы вчерашнего удовольствия. Некоторые обзавелись фингалами. Командиры взводов развели бойцов по стартовым позициям. Пары пошли. Мы с командиром роты наблюдали, как они нехотя бегут по мосткам, лезут по лестницам, прыгают в отверстия в щитах – словом, изображают штурм космического корабля.

– Ползают, как сонные мухи! – буркнул командир роты.

Я был точно такого же мнения. Внезапно заметил у стартовой позиции сержанта-матерщинника. В паре с другим контрактником он ждал своей очереди. Колебался я недолго. На мне была такая же, как и на контрактниках, полевая форма, а наперсный крест я оставил в штабе. Устав позволял не носить его на тренировках. Я подошел и дал знак партнеру сержанта отойти в сторону. Сам встал на его место.

– Вы это чего, батюшка? – удивился матерщинник.

– Собираюсь надрать тебе задницу, сын мой.

За спиной раздали смешки.

– Я не из этих, батюшка! – насупился сержант.

– Вот мы и проверим!

Ход занятий сбился. Все, включая командиров других взводов, теперь стояли и смотрели на нас. Рота предвкушала развлечение. Я кивнул взводному.

– Пошли! – скомандовал он.

Полоса препятствий конвойной роты считалась сложной. Ну, это как сказать. В академии мы бегали и не такие. Гоняли нас, как сидоровых коз. Хотя неизвестный мне Сидор, будь у него коза, животное бы пожалел. Какое после этого у нее молоко?

Матерщинника я опередил сразу. За спиной закричали и заулюлюкали. Соперник наддал. Лестницу мы преодолели почти разом, но у дыры в щите он замешкался – подвела нарушенная возлияниями координация. Я прыгнул, перекатился, уклоняясь от рванувшегося мне навстречу бревна, соскользнул по шесту, протиснулся в щель и по натянутому канату пополз к финишу. Когда спрыгнул на пол, матерщинник только брался за канат. Крики в зале стихли – болели не за меня.

– Ну? – спросил я сержанта, когда тот встал рядом. – Что насчет задницы?

Контрактники заржали. Они симпатизировали сержанту, но почему бы не посмеяться? Армейская жизнь бедна на развлечения. Матерщинник метнул на меня злобный взгляд, и я понял, что позор мне припомнят.

– Неплохо! – сказал командир роты, когда я вернулся к нему. – Честно говоря, не ожидал. Прохоров у нас в числе лучших.

– Много пил вчера! – сказал я.

Майор кивнул, соглашаясь. «Вот и сказал бы это ему сейчас! – подумалось мне. – Я для них никто, а тебя послушали бы». Однако майор промолчал. Он, как и личный состав роты, встретил меня прохладно. В беседе заявил, что прежний капеллан его вполне устраивал, толку в замене он не видит. Помогать мне воспитывать личный состав майор явно не собирался.

Мстя Прохорова сбылась скоро. Я по-прежнему ждал исповедников в клубе, и они, к моему удивлению, прибыли – с десяток контрактников во главе с Прохоровым. С ними была девушка. Я узнал ее. В роте служили женщины, но Анна выделялась из их среды. Ее щеку пересекал шрам от края глаза до подбородка. По-видимому, рана плохо заживала, и из-за этого рубец вышел толстый и багровый. Лицо он уродовал. В роте, как я знал, девушку звали «Анка-пулеметчица». Импульсной пушкой она орудовала, как кисточкой для макияжа.