То был их ответ генералу – невежественному, одержимому маниакальным эгоизмом, упрямому и одновременно нерешительному – словом, полному идиоту с необузданной жаждой власти, в грош не ставившему человеческую жизнь. Звали генерала Луиджи Кадорна; я пишу эти два слова лишь из убеждения, что нельзя замалчивать имена подобной нелюди. Если у меня найдутся оппоненты, станут оправдывать Кадорну – дескать, не жестокий он был, а всего-навсего некомпетентный, – я отвечу: моральный долг некомпетентных состоит в критическом самовосприятии. Иными словами, некомпетентным нечего делать на ответственных постах.
А самое отвратительное, что люди гибли впустую. Какие бы жирные куски ни сулило Италии ввязывание в войну, перемирие, усмехнувшись, обнулило все бонусы. Вот итоги четырехлетней бойни: полтора миллиона погибших, семьсот тысяч увечных. Прибавим к этому ущерб, о котором обычно помалкивает статистика любой войны, а именно: изнасилованных женщин со спорных территорий. Прибавим полмиллиона мирных жителей, умерших от испанки, которую солдаты подхватили в госпиталях и растащили по домам. В Италии показатель смертности стал самым высоким[5].
Последствия той катастрофы – ввязывания в Первую мировую – ощущаются Италией и поныне. Пятьдесят лет Италия выплачивала военные долги. Экономика страны была разрушена, индустриализация сместилась на север; для сколько-нибудь значительного развития итальянского юга это стало поцелуем смерти. Вот почему на юге до сих пор большой отток молодежи. Сыны и дочери Калабрии уезжают в отдаленные города, находят там работу, оседают навечно.
Каким-то чудом Антонио Фортуна вернулся с войны домой.
Он попал под первый призыв, взял винтовку в семнадцать лет – и даже не был ранен. Его крупного тела не коснулись ни пуля, ни шрапнель. В ноябре 1915-го Антонио выжил в бойне при Сан-Микеле, когда погибла половина катандзарской бригады. Уцелел он и на плато Азиаго, в условиях, когда, казалось, уцелеть невозможно – итальянцы угодили в заполненные грязью карстовые вымоины и напоролись на колючую проволоку, смерть взяла страшную дань – три четверти подразделения. Те же, кого не скосили пули, всю промозглую ночь притворялись мертвыми среди мертвых и лишь с рассветом сумели скрыться.
Войну называют горнилом, закаляющим мужчин. Могу поспорить: из горнила войны порой выходят чудовища. Конечно, кое-кто на войне обретает Бога, но большинство теряет Его навсегда. К этому большинству принадлежал и Антонио Фортуна.
И все же он уцелел.
Возможно, способность к выживанию Антонио передал своей дочери Стелле – на генетическом уровне. Стелла не любила отца, однако как знать, не ему ли она обязана успехами в борьбе со смертью?
После четырех лет на войне Антонио было тесно в захолустье вроде Иеволи. Первое путешествие в Америку он предпринял в феврале 1920 года; пустился по следам четырех миллионов итальянских эмигрантов. Большая их часть покинула именно итальянский юг – Сицилию, Кампанью, Апулию, Базиликату – ну и Калабрию, конечно, то есть те регионы, где Рисорджименто было особенно болезненно воспринято и где война, заодно с налогами, способствовала полному обнищанию contadini – поденщиков. Мужчины массово оставляли юг. В Калабрии, например, тридцать процентов домохозяйств обходилось без capo – главы семьи мужского пола.
Итальянцы стремились в Америку за работой, которая достойно оплачивается. Уставшие от бедности и эксплуатации, за океаном они мечтали найти лучшие условия, не подозревая, что бедность с эксплуатацией процветают и там. Рабочие, главным образом мужчины, зачастую неграмотные, лишенные возможности получить совет или помощь, терпели неудобства плавания третьим классом, чтобы на вожделенном берегу набиться в вагоны и отправиться куда-нибудь в Западную Вирджинию – вкалывать в угольных шахтах, или в дебри Пенсильвании – прокладывать железные дороги. В прошлом оставались нищие деревушки без мощеных улиц и канализации, без лесов, где можно взять топливо. Там регулярно лютовали малярия и холера, там влачили жалкую жизнь семьи иммигрантов. Там было засилье голода, закоренелого феодализма и непреодолимого классового неравенства. Ничего: они воссоединятся с женами и детьми, новая родина заботливо раскинет над ними крылья. Итальянцы везли с собой вкусовые пристрастия, тягу к обустройству огородов и садов; свой язык, свои предрассудки, своего загадочного триединого Бога и мириады святых угодников, свои ритуалы, песни, пышные действа. Превыше всего почитающий мать, итальянец при первой возможности выписывал ее к себе. Очень часто наши итальянские предки рассчитывали вернуться в Италию, что выделяет их среди прочих иммигрантов; однако, как правило, не возвращались, что задвигает их обратно в общий иммигрантский ряд.
Антонио, можно сказать, проскочил. Задержись он в Италии до 1924 года, до введения квот по этническому признаку[6], пришлось бы ему искать убежища в Канаде, Аргентине, Австралии или Франции, куда чаще всего иммигрировали калабрийцы.
В первый раз Антонио плыл буквально наобум, ни слова не зная по-английски. Ничего, он прошел школу жизни в Австрийских Альпах, где солдаты из Калабрии едва понимали команды офицеров, произносимые на итальянском языке; так вот, там, в горах, умение выживать считалось особым даром, Антонио же был силен как бык.
Ему повезло – дорожку в США проторили другие. К 1920 году в каждом мало-мальски приличном городе имелась итальянская община. Предшественники Антонио горя хлебнули. Неграмотные, они фактически продавались в рабство; изобразив на документах утвердительный крест, предоставляли душу и тело работодателю, не обремененному принципами гуманизма. Многие надорвались, стали жертвами никудышней охраны труда, погибли при взрывах в шахтах. Кое-кто просто сгинул без слуху и духу. Кое-кто был умерщвлен печально известными итало-американскими преступными синдикатами, что пышно расцвели с целью защиты своих бесправных и затюканных земляков.
Антонио Фортуне, как я уже сказала, повезло. Пароход, на котором он плыл, благополучно причалил к острову Эллис. Во всю историю человечества находились желающие ступить на борт и отправиться в неведомые, возможно враждебные края; вообразите же состояние тех, кто сознает: судно, чего доброго, и вовсе не доберется до места назначения, сгинет в пучине. Сейчас тысячи людей пытаются попасть в Италию, а не покинуть ее. Их путь, пожалуй, еще опаснее, чем у эмигрантов конца девятнадцатого – начала двадцатого века. За минувшее десятилетие тысячи беженцев из Сирии, Ливии, Эритреи, Сомали, Ганы и Нигерии погибли, так и не достигнув итальянских берегов. Одни утонули, накрытые перевернувшейся лодкой, другие сгорели заживо среди волн. История движется вперед, земля обетованная меняет названия… Прежними остаются только несправедливости, которым мы подвергаем друг друга.
В феврале 1920 года Антонио Фортуна прибыл в Нью-Йорк на судне под названием «Провиденс». Можете сами проверить – вся информация есть в музее острова Эллис.
Из Неаполя Антонио плыл с фронтовым товарищем по имени Нико Карбоне, уроженцем Катандзаро. В Нью-Йорке парни никого не знали. Обоих грела единственная мысль: l’America – это земля, где каждый может разбогатеть. Билеты заранее оплатил padrone – они входили в условия кабального контракта. По этому контракту Антонио и Нико горбатились до осени – прокладывали железную дорогу в лесах Западной Пенсильвании. Полагаю, то было очень тяжелое время, ведь Антонио рванул домой, едва накопил на билет.
В Иеволи он объявился в ноябре 1920-го, в той же одежде, в какой отчаливал прошлой зимой; тем не менее в кошельке позвякивали американские монеты. Хвастаться пока было нечем – Антонио едва хватило денег, чтобы рассчитаться с долгами, поназанимал-то он на дорогу изрядно. Зато в Америке он понял кое-что об этом мире, а главное, снова выжил. Железнодорожные работы оказались не хуже, чем война. И не хуже, чем существование в Траччи.
