У нас в соседнем отделе работали две девушки. Одну звали Ира, другую Тома. Одну я сразу приметил и уделял внимание. Другую не замечал. Ира полненькая, круглолицая приятная и общительная блондинка с отчетливой талией, голубыми глазами, розовощекая из интеллигентной семьи. Папа у нее служил главным дирижером военного оркестра, и она считалась завидной невестой. Губы у Иры напоминали мне зрелую сочную малину. И с первых дней мне хотелось ее поцелуя, чтобы впитать в себя с ее губ свежеть этой ягоды. Тома выглядела непривлекательной тихой девушкой с загадочными глазами, бледным светящимся лбом и скромным обликом. Очень скоро Ира меня пригласила на вечер, который проводило наше предприятие с приехавшими артистами и танцами. Странное дело, я пришел на вечер представил, как все могло быть, как мы будет танцевать, как я пойду ее провожать, и на вечер не пошел под благовидным предлогом, в чем и принес приглашающей стороне извинения. Как раз в это время я заметил, что, чем больше я с ней говорил, тем меньше мне хотелось с ней общаться. Из каких-то незначительных примет между нами складывалось такое положение, при котором человек сначала притягивал к себе, а потом начинал отталкивать от себя. Среди девушек были такие которые сразу притягивали или отталкивали тебя от себя. Иногда полярность твоего отношения к ним менялась незаметно или из-за какого-то случая. Однажды в туалете ведущий инженер Бухтояров, человек на сухоньких ножках, энергичный до безобразия и при этом не слишком обремененный умом, сказал мне, увидев как мы разговариваем с Ирой: «На ней жениться нельзя». Я с улыбкой поинтересовался: «Почему?» На что он ответил: «Ты видел, какая у нее грязная кружка из-под чая? Вся коричневая. Она ее или не моет или плохо моет. Значит и хозяйкой она будет плохой». Бухтояров был человеком никчемным, ничего толком делать не умел, но подмечал он все верно. Примерно к такому же мнению я пришел сам, приближаясь к этому выводу с другой стороны. По моим наблюдениям за Ирой и из бесед с ней я понял, что она упрощенно относилась к себе, окружающим. Одежда ее хотя и выглядела чистой, имела недостатки в тщательности деталей, аккуратности и вкусовой подобранности. Она жила сегодняшним днем, без мечтаний и особых устремлений.

Как-то мне пришлось обратиться в соседний отдел к технологам, чтобы внести изменение в конструкцию установки по электрохимической обработки материалов. Меня отослали к Томе. Я с ней встречался несколько раз и мы обговаривали детали внесения необходимых изменений. Изменения затрагивали всю конструкцию и приходилось все продумывать. Во время общения с ней, она открылась мне совсем другим человеком. Я увидел в ней не просто девушку с потаенным, загадочным взглядом и лицом, напоминающим Монну Лизу, а человека умеющего глубоко чувствовать и все понимать. Ее лицо отображало неуловимые движения мыслей и чувств. В ее мимике я увидел незнакомые мне ранее нюансы. Как-то вечером после работы я пошел ее провожать. При чем я не сказал, что пойду ее провожать. Мы просто шли и разговаривали о книгах. Мы оба много читали. Чтение книг помогало мне избавиться от косности в общении. Я поглощал в книгах чужие мысли и чувства, чтобы перестать чувствовать себя бессловесной собакой, которая все понимает и ничего не может сказать. Я старался обогатить свой словесный запас, чтобы у меня появилась способность выражать тончайшие мысли и чувства, которые меня затрагивали, но не открывались во всей красе. Мы делились впечатлениями о книгах и кино. И вдруг поняли, что наши вкусы совпадают. Мы оба восхищались прекрасным и утонченным. Кроме тайны, которая в ней скрывалась, и которую она в себе носила, я увидел в ней неподражаемый лирический романтизм. Она умела в отдельные слова вкладывать такой смысл, который для меня оказывался недосягаемым. И когда я просил ее что-нибудь уточнить, она пыталась сменить тему или говорила: «Можно я не буду отвечать на этот вопрос?» Она с каким-то особенным чувством произносила «дом с мезонином». Когда мы подошли к ее дому, она сказала: «Вот он мой дом с большой трубой. Это был кирпичный дом недалеко от ботанического сада рядом с которым стояла большая кирпичная труба, которая заметно возвышалась рядом с домом. Такие трубы обычно имели дома в подвале которых имелась котельная. «Это мой дом с мезонином», – сказала она. Любимым писателем у нее был Тургенев и сама она была девушкой тургеневского склада «Ты представляешь, – говорила она, – он оставил все ради любимой женщины. Родину, дом, знакомых, друзей. Он поехал за возлюбленной во Францию и поселился рядом с ней только для того, чтобы находиться подле той, которая не давала ему даже надежды. И в конце концов он добился ее расположения». Она восторгалась отношением Тургенева к Полине Виардо. Мы болтали обо всем. Я открыл в ней какую-то другую глубокую жизнь, которой она жила и которая казалась недоступной другим. Мы начали целоваться, чуть-чуть не дойдя до ее дома. Как-то быстро это началось. Но у меня так всегда бывает. И все это от нетерпения чувств, которые мной овладевают. Я ощущал солоноватый вкус ее губ. Не знаю, почему. Она их совсем не красила. Первый раз у нас получился робкий поцелуй. Она целовалась, стесняясь, убирала от меня губы. Но я находил их, распалялся сам и распалял ее. Она вдруг вспыхивала и я чувствовал вдруг оживший ее язык, энергичный, жаждущий, любознательный. Он проникал в меня через губы. И я возвращал ей его и себя в губы, осознавая, что раньше так никогда не целовался. И по тому, как она делала то же самое, отдаваясь страсти, трепетно и неумело, понимал, что и она тоже так раньше не целовалась. Мы искали что-то свое и находили. Снова шли, снова останавливались и целовались. На глазах ее я увидел слезы и спросил: «Почему ты плачешь?» – «Это так», – ответила она. «Я тебя обидел?» – забеспокоился я. «Нет… – смахнула она слезинку к уголку глаза. – Не обращай внимания…» Я снова стал ее целовать. Нам не хватало воздуха, и мы делали короткие передышки. Во время такой передышки она, с опозданием отвечая на заданный мной ранее вопрос, сказала: «Я не должна была тебе позволять этого…» – «Почему?» – быстро спросил я. «Не хорошо…» – коротко с чувством сказала она. «Что не хорошо?» – спросил я. «В первый же день…» – со страданием и сожалением в голосе пояснила она. Я усмехнулся краешком губ. Не знаю, почему я улыбнулся. Но в этом было что-то нехорошее, неуместное. И я себя за это немного укорил. «Вот мой подъезд», – показала она рукой в сторону горящих окон. – Дом с большой трубой…» И я посмотрел еще раз на дом. Обычный пятиэтажный дом. Такие дома стояли по всей Москве и недалеко от моего прежнего дома. Но сегодня на фоне темно синего неба высокая черная труба смотрелась фантастически, причудливо и необычно. Мы вошли в ее подъезд, поднялись на второй этаж и остановились у кона. Стояли тихо, слушали шаги, дожидаясь, когда кто-то пройдет и шаги затихнут. И в тишине снова целовались. Наши плащи мы повесили на ручки окна, чтобы в объятиях лучше чувствовать друг друга. Расходиться не хотелось. В тот вечер я еле сумел от нее уйти.

По вечерам я учился. В свободные дни мы встречались с Томой в ботаническом саду. Ей очень хотелось показать мне розарий. Она видела там удивительную розу, которая называлась «Только ты». «Ты должен ее увидеть», – говорила она. Селекционеры выводили новые сорта роз, давали им емкие и много значащие для кого-то названия и выставляли для осмотра. Мы несколько раз приходили к застеленному розарию и он каждый раз оказывался закрытым. Я расспрашивал ее о розе, которую она мне хотела показать. И она мне просто говорила, что она необыкновенная. Мы ходили мимо кустов роз открытого розария. Я любовался цветами и читал названия роз «Кавалькаде», «Чайная». Мы говорили о Стефане Цвейге, Фейхтвангере. Как раз в это время я пропадал в районной библиотеке среди полок с книгами. Наши отношения развивались и вот-вот могли стать самыми близкими. Перед октябрьскими праздниками все сотрудники отдела собрались за столом выпить дарового спирта, который выделяли для всяких технических работ и который всегда приберегали к такому дню. Мы тяпнули, сколько позволяли накопления спирта, закусили домашней и прикупленной снедью, погружаясь в обильные, застольно – праздничные разговоры обо всем и не о чем конкретном. После выпитого и сказанного становилось необыкновенно хорошо. Научные работники в подпитии особенно витиевато выражают свои мысли, и ассоциативно, намеками, языком Эзопа передают такие нюансы мыслей над которыми нужно еще подумать. Слушать их в такие моменты так приятно. После выпитого обычно разбредались по теплым дружным компаниям. Иногда ехали к кому-нибудь домой продолжать вечеринку. В складчину покупали вина, водки, еды и заваливались к кому-нибудь домой. У кого-то жена уехала к маме и должна вернуться перед самыми праздниками. У кого-то муж приезжает после праздников. Быстро все собирали на стол, резали закуску, вспоминали простые кулинарные рецепты. И затем отводили душу, блистая умом и неординарностью. После застолья в квартире уже с песнями, хохотом вываливались на улицы, чтобы разбрестись и разъехаться по домам. После вот таких посиделок я снова провожал Тоню домой. Мы ждали чего-то большего, решающего и решительного. Мой руководитель поймал меня за руку перед уходом и по-мужски спросил: «Ну, ты ее сегодня…» Я посмотрел на него так строго, что он ретировался и пояснил: «Я имел в виду «проводишь»…» Он умный человек и ловко вывернулся. Все интеллигенты в подпитии любят дать понять, что они тоже мужики и могу выражаться по простому и грубо. Хотя нецензурные выражения в устах моего руководителя всегда приобретали мягкую вариантность и отражали глубину мышления и тонкий ум. Я вспомнил, как он вывернулся в коридоре и улыбнулся. Мне нравился этот человек. Он даже перед нашим уходом подал Томе пальто, что было уж слишком для заглаживания вины. На этот раз мы прошли в подъезд, поднялись на ее этаж и она пригласила меня к себе. Дома оказались родители и это скомкало наши планы. Мы сидели в ее комнате одни. За стеной тихо лежали на диване родители и с ними находилась младшая сестра Тони. Нам старались не мешать. Даже из коридора к нам просачивалась тишина. Мы сели на диван и скоро обо всех забыли. Вино делало свое дело. Губы искали губы и находили их. Руки находили необходимое и находили это. Чулки, платье, трусики. «Нет… Нет, нельзя…» И я не понимал, это я ей платье выше и выше, я расстегиваю пуговицы на брюках или это делает она. Это я достал то, что достал, или она. «Что мы делаем? Что мы делаем…» Мы желали близости и нас останавливало только присутствие за стеной ее родителей. Мне это было нужно. И ей это было нужно. Нам это было нужно. Я видел, как она взялась за самое основание моего я. И как начала наклоняться. Медленно завораживающе, обреченно. «Неужели она это сделает? – подумал я. – Неужели она может это сделать?» Ее голова опускалась ниже и ниже. «Что мы делаем?» – вдруг снова воскликнула она и приподнялась, откинула голову назад, обращаясь лицом к небу и не выпуская из рук то, что держала. В ее глазах была такая мука и такая борьба с собой, что я затрепетал и сердце заныло от сочувствия. Она снова наклонилась и, словно упала без чувств, уткнулась щекой в колено, расслабляя руки. «Тома…» – позвал я. «Сюда могут войти», – без сил простонала она. Она была моей. Мне стоило только обмануть себя, обмануть ее и хоть что-то сказать. Но я не смог этого сделать. Не позволил сказать слова, которых она ждала. Мы оба желали большого возвышенного чувства. Но я не достиг его, не смотря на то, что эта девушка покорила меня. Я относился к ней не так серьезно, как она ко мне. Отсюда эти неуместные улыбочки, мелькающие на моем лице, которые говорили то ли о моем превосходстве, то ли о моей радости за ее чувство. Я не хотел ей просто воспользоваться, потому что ценил и желал ей лучшего. Я гладил ее по волосам и смотрел на пол, дощатый, крашеный суриком. И думал, что вот здесь мне возможно придется жить. И от этого мне становилось тоскливо и томительно. Она ждала от меня главных слов. Я молчал и думал о чем-то другом. Нет, я говорил ей то, что мог сказать: «Ты мне нравишься. Ты красивая и удивительная! Мне с тобой хорошо!» Но она ждала других слов, которые я ей сказать не мог: «Люблю!.. Вместе навсегда». Иногда, когда мы гуляли по парку, она останавливалась около сросшихся корнями двух деревьев и говорила: «Как это прекрасно! Вот так бы всю жизнь!» И я понимал ее до слез, но никак не мог представить, что это относится к нам с ней. Я ничего ей больше не мог дать. И она больше ничего не могла мне дать. Мы встречались какое-то время, и она, предчувствуя безысходность, в начале весны подала заявление об уходе. В последний ее рабочий день я пошел ее провожать. Это оба сознавали, что это наш последний день. Мы это знали, хотя и не признавались себе в этом. Хотелось так много сказать друг другу. Так много пожелать. И еще нам, казалось, что все может вернуться. Я не хотел терять этого человека и в то же самое время ничего не мог сделать, чтобы оставить рядом с собой. «Нам все равно не быть вместе», – сказала она около своего дома, как раз на том месте, где мы начали целоваться. «Почему?» – спросил я расстроено и удивленно. Она не ответила. Просто на ее лице отразились сильные переживания. «Почему? – снова спросил я. – Откуда ты это знаешь?» Ее слова звучали, как приговор нам. И особенно меня томила некая обреченность, прятавшаяся в них. Какой-то тупик жизни, против которого я восставал всей душой и всем своим существом. «Почему? Почему ты так говоришь? – спрашивал я ее и пытался заглянуть в глаза. Она отворачивалась и все ниже, ниже опускала голову. Я заметил слезинку в уголке ее глаз. «Тома! Том, почему ты так говоришь?» – я попытался поднять пальцами ее подбородок. Она повернула голову в сторону и посмотрела куда-то блестящими полными чувств глазами. «Сердце вещун», – коротко ответила она мне со вздохом. Она любила повторять эти слова: «Сердце вещун». Мне ничего не оставалось, как задумавшись, пойти с ней дальше. Где-то рядом, словно кастрюля прогремел по трамвайной линии трамвай. И этот звук напомнил мне школьный звонок на перемену. На какую-то большую перемену. Тогда я себе еще не мог объяснить до конца слов Тони. Переложить их как-то на свое понимание. Потом часто испытывал нечто подобное, когда в тех или иных обстоятельствах возникает некое предчувствие. И оно тебе подсказывает, что будет и что не состоится. Но ты все равно куда-то стремишься, что-то делаешь, не зная наверняка о конечном результате. Потому что предчувствия иногда оказываются просто твоими сомнениями, которым находятся оправдания. Мы шли в весеннем море людей. Они обтекали нас. Они смотрели нам в лица и оглядывались нам вслед. Но мы их не замечали. «Теперь все будет хорошо, – неожиданно сказала Тома. – Теперь все пойдет, как надо». Она вдруг развеселилась и начала смеяться. Мне не понравился ее смех. Казалось, что где-то в нем прячутся слезы. Но в них скрывалась и отчаяние, и радость. Радость от последних минут счастья. «Конечно, будет хорошо», – попытался я казаться оптимистичным. «Ты за меня не беспокойся. Я нашла себе работу. И скоро выйду замуж. Да-да, замуж. Мне уже сделал предложение один человек. Правда, я ему отказала». – «Почему?» – удивился я. «Потому что… Потому что в моей жизни появился ты. И я ему о тебе рассказала. Все рассказала. Он моряк, учится на заочном и приезжает сюда на сессию… Я знаю, он вернется и снова мне позвонит, сделает предложение». – «Откуда ты это знаешь?» – «Я знаю, – загадочно сказала она и добавила, обращаясь глазами внутрь себя. – Сердце вещун…» От ее слов сердце мое защемило. В них в эту секунду проявилась она вся, романтичная, бесконечно глубокая и прекраснодушная. Мне стало одновременно горько и легко. Мне не нравился только ее смех. Нервный, через чур веселый. Я боялся за нее. Теперь мне стало легче, но тоска обняла мое сердце предчувствием последних минут перед расставанием. Тома смеялась. И мне казалось, что в следующее мгновение произойдет что-то иное, непоправимое. «Сейчас она отвернется и заплачет… – подумал я. – Только бы она не отвернулась и не заплакала. Тогда я сам не выдержу и сделаю что-нибудь неправильное, не то, что нужно». Нет, она не заплакала. Попрощалась с улыбкой, сугубо по товарищески, нарочито, по деловому протянула мне руку для пожатия. Отвернулась и пошла прочь из моей жизни. Да, она уходила от меня в свою новую жизнь. Но наша жизнь тянула ее назад. Поэтому так подозрительно дрогнули ее плечи и поднялась к лицу рука. И меня наша жизнь тянула назад. Только ее походка оставалась по-прежнему легкой, свободной, даже несколько озорной и шаловливой. Я не видел в ней этого раньше. От меня уходила замечательная девушка и уносила свою чистую светлую жизнь, чтобы подарить ее кому-то другому.