Английский протестантизм был куда более консервативным и хранил верность традиционной догматике, особенно в вопросах, касающихся человеческого естества, что отражалось в публичном дискурсе по вопросам реформирования уголовно-исполнительной системы. В трактате «Метод для предотвращения частоты грабежей и убийств, предложенный в рассуждении…»[170]У. Ромейна (1754) утверждалось, что в естественном состоянии человеческая душа – грязна, и, следовательно, и эта скверна является питательной средой для всякого рода преступлений. Априори испорченная природа человека подвластна соблазнам, поддаваясь которым, он совершает внушительный список гнусных деяний. «Первородный грех – вот причина нравственного разложения человечества, начиная с грехопадения Адама, отошедшего от изначальной праведности; плоть и дух находятся в постоянной борьбе», – с кальвинисткой суровостью заключает автор, подчеркивая, что каждый человек уже фактом рождения навлекает на себя гнев Бога и его проклятие. В поисках аргументов достаточно обратиться к Священному Писанию: «И увидел Господь, что велико зло человека на земле, и что все побуждения помыслов его сердца все время во зло. И раскаялся Господь в том, что создал человека на земле, и скорбел в своем сердце»[171]. Грех постоянно совершается в мыслях, желаниях, он неотделим от сознания субъекта преступного деяния. Даже на заре нового XIX столетия этот аргумент оставался актуальным. Вышеупомянутый П. Колхаун утверждал, что причины преступлений связаны с избыточным накоплением богатства, провоцирующем аморальность и крайнюю распущенность масс. Тот факт, что Лондон был центром великой коммерческой империи означал также и то, что он был «центром моды, развлечений, а, следовательно, соблазнов и искушений к преступлениям», о чем судья Колхаун, долгие годы соприкасавшийся с криминальной изнанкой городской жизни, знал не понаслышке.
Реальность в своем неприглядном проявлении превосходила самое смелое воображение. Дороги кишели шайками разбойниками, останавливавшими почтовые кареты и расправлявшимися с пассажирами при намеке на сопротивление. И в предместьях больших городов, и на центральных улицах прохожим грозила опасность быть ограбленными и убитыми. «Утонченные формы порока, которыми наслаждалась аристократическая элита эпохи Реставрации, в последующие десятилетия проникли во все классы общества, превратившись в уличный разбой и циничный разврат…. в числе воров и грабителей сплошь и рядом попадались состоятельные люди из среды буржуазии, фермеры, купцы и даже юристы»[172]. Уильям Блейк поэтически называл Лондон «безграничным» или «духовным четверояким Лондоном вечным». Авторитетному биографу Лондона П. Акройду принадлежат выразительные строчки о городских реалиях XVIII столетия: «а далее протирался Лондон с мешаниной кривых и извилистых узких улиц, тесных, мрачных и длинных переулков, вонючих тупиков, темных и угрюмых дворов и затхлых задворок. Это был еще… старый Лондон, не ведавший хваленого смягчения нравов, которое наметилось только в последние годы XVIII столетия. Отрубленные головы преступников все еще украшали Темпл-Бар, биржа все еще привлекала толпы зевак и являлась публичным зрелищем, солдат все еще прилюдно избивали батогами»[173].
В 1751 г. Генри Филдинг сравнивал «Лондон и Вестминстер с пустынями Африки и Аравии так как многочисленные предместья, темные аллеи, переулки, дворики – идеальное место, чтобы совершать преступления, а затем скрываться от правосудия подобно диким зверям»[174]. Здесь надо сделать ремарку, что «идеальным» Лондон делала далекая от совершенства система уличного освещения. Французский мемуарист и путешественник Г. Миссон, посетивший Англию в конце XVII в. отмечал, что в каждом десятом доме в Лондоне установлены лампы из толстого стекла, изобретенные Э. Хеммингом[175]. Они горели с вечера до полуночи с каждого третьего дня перед полнолунием и до шестого после новолуния. В качестве топлива использовались растительные масла и китовый жир. Миссон не упомянул важного обстоятельства, что счастливые домовладельцы облагались довольно высоким прогрессивным налогом, превращавшим элементарную безопасность в труднодоступную роскошь. Когда в 1717 г. Хемминг потерял патент, по ироничному замечанию Ф. Макклина, лондонская преступность более чем на три десятилетия погрузилась в кромешный мрак во всех смыслах. «Респектабельные буржуа превращали свои дома в неприступные цитадели с “гарнизоном” слуг и выходили вооруженными до зубов на сумрачные улицы, кишевшие бесчисленными лежбищами и притонами, в которых розыск преступников был столь же затруднителен как поиск иголки в стоге сена»[176].
Преступление было одним из факторов, создававших социокультурную реальность, которая воплощалась в материальной форме реальных человеческих взаимодействий и отражалась в письменных источниках: материалах судебных заседаний, периодических изданиях, дневниках, записках путешественников, автобиографиях, произведениях художественной литературы. Работа с этими текстами предполагает учет «нарративных условностей конкретного времени и находящихся в употреблении риторических приемов и неизбежных умолчаний»[177]. На наш взгляд, их ценность заключается не только в содержащихся в них сведениях по истории преступности и развития уголовно-исполнительной системы XVIII в., но и в том, что они являются своего рода ключом к пониманию психологии преступления как точки зрения их непосредственных акторов, так и через призму литературной и личностной интерпретаций. Корпус подобных текстов слишком обширен, чтобы представить его анализ в рамках одной главы[178], потому фокус нашего исследования будет сосредоточен на «Ньюгейтском календаре», именуемый современниками «Кровавым реестром негодяев» или «Библией преступного мира».
Формат и структура «Ньюгейтского календаря» – справочник о заключенных Ньюгейтской тюрьмы, содержащий биографические данные арестантов и описание способов совершения преступлений. По общепринятой версии, авторами биографий были тюремные священники, исповедовавшие приговоренных к казни преступников, которые описывали свою жизнь, концентрируясь на совершенных преступлениях. Эти небольшие «исповеди» обобщались и публиковались в виде небольших брошюр «в назидание», а затем продавались на ярмарках и во время публичных казней в Лондоне. По мнению Дж. Уилсона, исследующего происхождение криминологии, эта область познания начиналась с литературных и этических рассказов о преступлениях и преступниках, написанных не учеными, а работниками криминальной юстиции: «… биографии преступников первоначально писались тюремщиками, а затем юристами, которые подробно описывали их жизнь, детали преступлений, признания, раскаяние и приведение приговора в исполнение»[179], последние слова осужденного, иногда до того, как он произносил их.
Важный вклад в создание «Ньюгейтского Календаря» внес издатель Джон Эпплби, который в своем журнале «The Original Weekly Journal»[180] регулярно публиковал официальные отчеты Ньюгейтской тюрьмы и сведения о заключенных в них преступниках. Как издатель криминальных историй, Эпплби обладал негласной монополией на публикацию «правдивых признаний» заключенных, полученных на исповеди ньюгейтскими капелланами. Естественно капелланы предоставляли информацию на возмездной основе, так, за особенно сенсационный материал можно было заработать до 25 фунтов. Молль Флендерс с горечью жаловалась на циничных тюремных священников, зарабатывающих кровавые деньги, в личных видах выманивающих признание и добивающихся разоблачения других, еще не пойманных преступников. «Но Эпплби частично изменил эту ситуацию, начав нанимать своих собственных анонимных журналистов в качестве биографов и выплачивая небольшую плату самим заключенным или пособия их семье за публикацию своих жизненных историй. «Исповеди» приобрели огромную популярность к 1720-м гг., и теперь их можно рассматривать как фундамент совершенно новой традиции светской биографии в английской литературе. К 1760 г. были опубликованы короткие биографии примерно 58 женщин и 1129 мужчин-заключенных Ньюгейта. Около половины были собраны капелланами Ньюгейта, а остальные – журналистами, нанятыми Эпплби и другими издателями на Флит-стрит, такими как Роберт Уокер»[181].
