Скоро подошли еще гости и составилась довольно веселая компания. Вечер прошел оживленно. Но случайное напоминание рыжего студента о жене инспектора народных училищ на Оке испортило настроение Андрея Ивановича. Он ни на минуту не сомневался, что это была Верочка. И это напоминание раскрыло его сердечную рану, так что, возвратясь после вечера в Академию, он почувствовал невыносимую тоску. Он ясно сознавал, что его счастье потеряно. И потеряно навсегда. Его уже никогда не воротишь, оно ушло, образовав в душе пустоту, которую совершенно нечем заполнить.

«Верочка, значит, тоже несет тяжесть креста, – думал он. – И она, покорившись судьбе, осталась сердцем верна тому, которого не знала, но с которым однажды ощутила неразрывную связь навеки. Мечта о потерянном счастье владеет ее сознанием. Суровая необходимость заставляет ее раздваиваться: надо жить для семьи, а в душе семья другая, несостоявшаяся. И это уже навсегда, на всю жизнь! Как несказанно мила и очаровательна эта воображаемая в глубине ее души, скрытая от всех, тайная мечта о семье с другим! А действительная семья, подчиняясь неизбежности, остается только внешне благополучною…»

«Да! – содрогнулся от нахлынувших мыслей Заведеев. – Тяжел ее крест! Помоги ей Господи! Мой крест что в сравнении с этим? Мне неизмеримо легче: не приходится двоиться. Один я ношусь с милым образом в душе и испытываю муку, что оригинал этого образа для меня недосягаем. Но сам я остаюсь, по крайней мере, свободным! Вся моя жизнь впереди! – думал Заведеев. – Однако, будешь вот так по гостям ходить, как сегодня, того и смотри, попадешься кому-нибудь случайно и не ведаючи окажешься в таком же двойственном крестоношении, как Верочка! Нет! Надо как-то обезопасить себя, – решил он. – А то уловлять будут. Да и с крестом своим справиться не знаешь как! – простонал Заведеев. – Все образ Верочки как живой стоит в воображении! Что бы ни делал, чем бы ни занимался, – он тут как тут! Ведь совершенно здоров, а до расстройства нервов, кажется, дойдешь! Главное – худо то, что иногда такая тоска нападает из-за навек утерянного счастья, что цель жизни расплывается…

Что же за слепое стечение обстоятельств, что люди, которые друг без друга жить не могут по-настоящему и как бы предназначены составлять единую гармоническую жизнь, по каким-то причинам должны жить не только врозь, но еще и против воли, в соединении с людьми, ничего с ними общего по душе не имеющими? Для чего это? Что за игра судьбы на страдание людям?

Что за цель моего креста и креста Верочки? – жгла мысль голову Заведеева. – Да и Дуняша, отказавшись стать моей спутницей в жизни, осталась не без душевной тяжести на всю жизнь! Правда, крест Дуняши легче, но зачем он? Вот я – один, и весь в науку ушел. Надо бы, кажется, забыться, в приобретении знаний найти успокоение. И острота чувств давно должна бы притупиться. А, однако же, иногда бывает настолько невыносимо и тяжело, что весь мир становится не мил! Прямо болезненное состояние! Надо же его чем-нибудь излечить, заживить сердечную рану!»

Заведеев обратил взор на икону и, полагая на себя крестное знамение, возбужденно сказал вслух:

– «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко». Я не перестаю молить Бога, а упокоения все нет, – и поник головой. – Знать, не умею просить! Верно, холодна моя молитва!

И в другие дни так же долго и упорно думал Андрей Иванович о своей участи и не находил ответов на мучительные мысли и вопросы. И от этого еще тяжелее и безнадежнее становилось у него на душе.

Старый лаврский иеромонах отец Савватий, сидя на деревянном табурете, бледными как у мертвеца губами едва считал бой стенных часов. Насчитал всего одиннадцать. Он неторопливо потер переносицу, передернул несколько раз костяшками четок и, медленно повернувшись к сидевшему на диване Андрею Ивановичу, сказал:

– Пробили свое и опять: тик-так, тик-так! Придет время, опять зазвонят, и зазвонят двенадцать, а потом опять. И каждый раз звонят, сколько нужно! И пробьют не больше и не меньше, а сколько нужно!

Отец Савватий задумался, а затем медленно продолжил:

– Так и в жизни человека: все идет своим чередом и ничего зря не происходит. Живешь спокойно, ровно, осмотрительно. Это и значит: «тик-так». Налетело чувство – в сердце зазвонило: радостное чувство зазвонило светло, горькое чувство зазвонило мрачно. Пролетела волна бурного чувства, и жизнь опять вошла в свое русло – опять «тик-так»! А пока живешь, все так и будет: то спокойная жизнь, то волнения. Если бы в жизни шло только «тик-так», то это была бы машина и ничего больше! Испортилась бы машина, перестало «тик-так», и конец машине – жизнь в ней кончилась навсегда. А человеческая жизнь – не машина, и человек волен управлять всем, что у него на душе появляется; он может чувства укротить, желание ослабить, ненужное прекратить и возбудить другое. Если чувство здоровое и ведет к славе Божией, а это уж человек определить может, то пусть оно в душе звонит, покуда само не утихнет! Если же это не во славу Божию, то все усилия нужно употребить, чтобы внутренняя жизнь опять пошла как «тик-так».

– Да что мне делать, батюшка, когда страшная тоска нападает и сладу с ней нет? – почти выкрикнул со стоном Андрей Иванович. – Ну, понимаете, образ, носимый мною в душе, настолько и до того ясен, что точно живой человек рядом со мной находится! А тут вот словно буря бушует! – ударив себя в грудь, простонал Андрей Иванович.

– А и пусть! – бесстрастно прошамкал отец Савватий. – Буре, значит, пришло время быть. А ты не опускай руки – стой против! Да еще говори: «Не боюсь! Все могу во укрепляющем меня Иисусе». Будешь бороться с бурей, она реже будет приходить к тебе, да и кратковременнее и слабее будет. А такая уж и не страшна.

– Да так, батюшка, но все же страшно, – глубоким голосом проговорил Андрей Иванович.

– Ведь и ты воин Христов! Чего боишься? – по-прежнему бесстрастно, как автомат, проговорил старец. – Не диво, что бывает буря: говорю, ей надо быть! Пройдет, и опять «тик-так»! Бывает, на улице дождик застанет. Скрываешься от него под какой-нибудь навес, чтобы тебя не промочило; переждешь дождик – остался сухой, и опять пошел куда надо. Тик-так!

– Да! Хорошо Вам говорить, батюшка, когда Вы все уже пережили и у Вас все прошло, – горячился Андрей Иванович и чуть из себя не выходил от спокойствия этой старой, как он думал, «деревяшки».

Заведеев, как и все, знавшие отца Савватия, уважал его как мудрого советника и уже давно пользовался его руководством для урегулирования своей мятущейся души, но его в высшей степени раздражало совершенно естественное спокойствие этого, кажется, во всякую минуту уже готового рассыпаться старого человека.

– Вы все пережили, и Ваше сердце не способно волноваться, потому что Вы не чувствуете ни радости, ни горя. А мне что делать, когда горе вот тут так и палит, как огонь? – указывая на сердце и наклоняясь почти к лицу бесстрастного старца, простонал Заведеев.

– Да, я пережил, и Вы переживете, – отозвался отец Савватий. – Я волновался и перестал. И Вы перестанете. У меня все утихло в душе, и у Вас утихнет.

– Покорно Вас благодарю за такое утешение, спаси Вас Господи! – с волнением проговорил Андрей Иванович. – Тут человек горит, почти погибает, а Вы говорите: «Пройдет все, все переживете!». Да ведь нет мочи переживать, вот что, святой Вы человек! – уже весь дрожа от волнения, Заведеев как бы выбрасывал слова, совершенно не понимая, что он говорит. – Мне душно! Я словно задыхаюсь от какого-то внутреннего огня! Дайте мне хоть каплю охлаждения из вашего ледяного сердца, и я, может быть, сделаюсь таким же бесстрастным, как и Вы!

– А вот, – указывая почти безжизненным пальцем на икону Спасителя и Божией Матери, заговорил старец и в упор поглядел на Заведеева, – смотри на эти Образы, и капля охлаждения придет. У тебя в душе свой образ, и он жжет. А ты посмотри на эти Образа, и пламень в душе утихнет.