И хотя после взятия мною Куликовичей против правого фланга 30-го корпуса стояли только спешенные кавалерийские части, он за все время операции так и не сдвинулся с места.
По мере расширения прорыва 2-й и 4-й стр. дивизий я настойчиво доносил о необходимости использовать этот прорыв, влив в него спешно новые крупные силы. Генерал-квартирмейстерская часть штаба горячо поддерживала меня, но обычно столь энергичный Брусилов почему-то колебался. И момент был упущен…
Когда, в конце концов, мне прислали 105-ю дивизию, то, во-первых, было уже поздно, а во-вторых, дивизия эта, ополченская, при первом же напоре противника отступила так поспешно, что только отягчила наше положение.
Между тем противник спешно стягивал со всех сторон подкрепления. На схеме австрийского официального описания войны впоследствии я увидел по крайней мере 15 полков, действовавших против моего фронта, не считая всяких сборных команд. Постепенно сжималось австро-германское кольцо вокруг прорвавшихся дивизий. Полк. Марков, занимавший выдвинутое положение у Яблонки, по телефону докладывал мне:
— Очень оригинальное положение. Веду бой на все четыре стороны. Так трудно, что даже весело!
Теперь, с некоторой уже «исторической перспективы», взирая на эти далекие события, испытываю все то же чувство глубокого умиления и гордости перед неугасимым воинским духом, доблестью и самоотверженным патриотизмом моих соратников по Железной дивизии.
Не только Маркову, но и всей дивизии в течение двух суток (20 и 21 окт.) пришлось драться фронтом на все четыре стороны. И не только паники, ни малейшего падения духом, ни малейшего колебания не было в рядах моих славных стрелков.
К утру 22 окт., распоряжением командира корпуса, дивизия была отведена к с. Комарово.
Прорыв был ликвидирован, не принеся нам пользы…
Усилившийся противник еще в продолжение 2-х недель вел бесплодные атаки против Чарторийского фронта, неизменно отбиваемые русскими войсками. Железная дивизия в последний раз, 9 ноября, переходила всем своим фронтом в контратаку, разбив австро-германцев и нанеся им большой урон. Всего за Чарторийскую операцию мы взяли нераненых пленных 8½ тысяч.
С половины ноября на нашем фронте наступило полное затишье, длившееся до весны 1916 года. Первый наш отдых от начала войны.
Итак, поставленная 8-й армии тактическая задача была выполнена: мы прочно утвердились на Стыри. Но Ставка и штаб главнокомандующего обратили внимание на то, что были упущены неожиданно открывшиеся стратегические возможности. Следовательно, надо было найти виновного. И тут опять сказались некоторые характерные черты Брусилова. Историю нашего прорыва в своих записках он излагает так:
«Два соседа, корпусные командиры, 30-го и 40-го, сговориться не сумели и только друг на друга жаловались. Виновного в нерешительности (!) командира 40-го корпуса (ген. Воронин) пришлось сместить, но время было упущено, германцы успели прислать серьезную поддержку своим разбитым частям».
Таким образом, ген. Воронин, войска которого вторглись глубоко в неприятельское расположение и этим создали, неиспользованную свыше, возможность, был отрешен от командования, а ген. Заиончковский, не исполнивший приказа и не тронувшийся с места во все время прорыва, остался безнаказанным.
* * *
5-го сентября Государь назначил вел. кн. Николая Николаевича главнокомандующим на Кавказ и сам вступил в верховное командование российскими вооруженными силами. Этому предшествовали безрезультатные попытки целого ряда политических деятелей, в том числе и письменное обращение восьми министров, предостеречь Царя от опасного шага. Мотивами выставлялась прежде всего трудность совмещения управления государством и военного командования. Оппозиционные министры докладывали, что при таком решении Государя и особенно принимая во внимание отсутствие какой-либо правительственной программы по общей политике и коренное расхождение их во взглядах с председателем Совета министров Горемыкиным[88], они «теряют веру и возможность служить с пользой ему (Царю) и родине». Другим официальным мотивом был — риск брать на себя полную ответственность за армию в тяжкий период ее неудач.
А мотивы, волновавшие очень многих, но не высказываемые официально, были — страх, что отсутствие военных знаний и опыта у нового Верховного главнокомандующего осложнят и без того трудное положение армии, и опасение, что на ней отразится влияние Распутина[89].
Знаменательному акту предшествовали следующие обстоятельства.
Императрица Александра Федоровна совершенно без всяких оснований заподозрила вел. кн. Николая Николаевича, человека не только абсолютно лояльного к Государю, но и с некоторым мистицизмом относившегося к легитимной монархии, в желании вредить Николаю II и даже узурпировать его власть. Ныне стали достоянием гласности ее письма, в которых Государыня десятки раз, с настойчивостью и страстностью, поистине болезненными, предупреждает мужа о грозящей ему со стороны Николая Николаевича, опасности.
Она пишет
20 сентября 1914 г.: «Распутин боится, что „галки“[90] хотят, чтобы он (Ник. Ник. — А. Д.) достал им трон польский или Галицкий. Это их цель… Но я сказала Ане[91], чтобы она его успокоила, что даже из чувства благодарности ты бы этого никогда не рискнул. Григорий любит тебя ревниво и не выносит, чтобы Н. играл какую-либо роль».
12 июня 15 г.: «Николаша далеко не умен, упрям, и его ведут другие».
16 июня 15 г.: «…у меня абсолютно нет доверия к Н… Он пошел против человека, посланного Богом, и его дела не могут быть угодны Богу, и его мнение не может быть правильно».
17 июня: «У Николаши нет права вмешиваться в чужие дела… Это вина Н. и Витте, что существует Дума».
25 июня 15 г.: «Все делается не так, как следовало бы, и потому Н. держит тебя поблизости, чтобы заставить тебя подчиняться всем его идеям и дурным советам».
21 сент. 16 г.: «Никто не имеет права узурпировать твои права. Меня это очень огорчает». (Речь идет о Николае Николаевиче.)
5 ноября 16 г. Государыня сообщает, что «Ник., Орлов и Янушкевич хотят выгнать тебя (это не сплетня, у Орлова уже все бумаги были готовы), а меня в монастырь».
В этом убеждении поддерживал и вдохновлял Александру Феодоровну Распутин. Дело в том, что, к несчастью, именно семья Николая Николаевича впервые ввела в царскую близость Распутина, как «богоугодного старца» и «провидца», но потом, когда истинный лик его обнаружился, Николай Николаевич и его близкие стали во враждебные отношения к «старцу». Распутин это знал и платил злобной ненавистью. Тем не менее он несколько раз пытался проникнуть в Ставку. Но, когда его поклонники нащупывали для этого почву, они неизменно получали ответ великого князя:
— Если приедет, прикажу повесить!
Что Распутин сыграл роль в решении Государя принять верховное командование — несомненно. Подтверждается это и письмами императрицы:
3 авг. 16 г.: «Не бойся называть имя Григория, говоря с ним (ген. Алексеевым) — благодаря Ему[92] ты остался тверд и год тому назад принял командование, когда все были против тебя. Скажи ему это, и он поймет тогда Его (Распутина) мудрость».
9 дек. 16 г.: «Наш друг говорит, что пришла смута и если Он (Император. — А. Д.) не взял бы места Н. Н., то бы летел с престола теперь».
