Когда институт остался за спиной, на склоне возник другой монстр, клиника, возвышавшаяся, казалось, над всей Барселоной. Дойти до нее было бы затруднительным даже для здорового человека, поэтому тут работал эскалатор, – поднимаясь на нем, я ощутил, что двигаюсь, наоборот, вниз, в направлении ада. Знала бы Рипсик, какой борьбой, не только за жизнь, но и за собственное достоинство, станет пребывание в этой клинике! И если бы знала, согласилась бы лечь сюда? Да, но что ей оставалось – умирать в гостиничном номере? Мы оба понимали, что альтернативы давно нет, и мы шли по единственной дороге, которая, увы, тоже вела к гибели.

Врачи ждали меня, оба, и молодая самоуверенная Рут, на попечение которой Писарро нас оставил, и предупредительный Хосе, тот, кто занимался Рипсик в больнице. На самом деле врачей было больше, и я даже не берусь сказать, кто из них выполнял функции, как у нас принято называть, «лечащего врача», его как будто бы и не было, они менялись чуть ли не каждый день, и хотя все в общих чертах знали про состояние Рипсик, все равно мне то и дело приходилось объяснять детали. Сейчас оба встретили меня с лицемерным сочувствием, особенно ловким тартюфом был Хосе, он выглядел глубоко опечаленным, но я прекрасно знал, что и он, и все прочие врачи вздохнут с облегчением, отделавшись от нас; Рут вела себя сдержаннее, понимая, наверное, что я ненавижу ее и считаю главной виновницей в столь быстрой смерти Рипсик. Мне выразили соболезнования, проводили в палату, откуда вторую больную заранее предусмотрительно увели, и Хосе предложил мне побыть некоторое время вдвоем с Рипсик. Я поблагодарил, но отказался, объяснив: «Это уже не она». И действительно, что было общего у этой неподвижной куклы с остроумной, живой, смекалистой Рипсик? Если Рипсик где-то еще существовала, то в своих романах и скульптурах, в нашем доме, где все было устроено по ее вкусу, в «мраморе», под который она распорядилась покрасить кухню, в своих рецептах, даже в сувенирах, что мы привозили из путешествий, но не здесь и не такой – в состоянии, которое она хотела миновать как можно быстрее, через кремацию, чтобы ее «не глодали черви».

Я прикоснулся губами к ее лбу – он был еще тепловатый! – и мы вышли, Хосе передал мне свидетельство о смерти и объяснил, как пройти в похоронное бюро. Это оказалось проще простого, бюро находилось рядом с больницей, в десятке метров выше по склону, – да, все было продумано, это был конвейер, больница – процедуры – бюро – крематорий, тогда я еще не знал, что тот тоже располагается неподалеку и до него вполне можно дойти пешком.

Выяснилось, что бюро этих даже два, аккуратно стоящих рядом друг с другом, чтобы у департамента конкуренции, или как это учреждение в Испании называется, не оставалось ни малейших сомнений в честности бизнеса, из первого я вышел сразу, как только они назвали минимальную цену, второе вроде должно было быть дешевле, по крайней мере, именно его мне рекомендовал Хосе, но там, я это увидел сквозь огромное окно, уже сидела компания клиентов и обсуждала что-то с менеджером. Я остался ждать, лишь отошел немного от двери, чтобы не выглядеть назойливым, хорошо, что начало темнеть, я сперва переминался с ноги на ногу, потом стал ходить по двору. У меня было одно-единственное желание – как можно быстрее кремировать Рипсик и убраться навеки из этого города. Никогда больше не ступлю я на землю Испании, или же только за тем, чтобы пустить доктору Кеседе пулю в сердце – если других врачей я мог упрекать в равнодушии и небрежности, то этот был убийцей, настоящим убийцей; но я знал, что вряд ли с этим справлюсь, я никогда не держал в руках пистолета, и даже если я его раздобуду и мне хватит силы духа отыскать Кеседу, навести на него ствол и выстрелить, я, скорее всего, промахнусь, я косоглазый и даже вино вечно проливаю на скатерть.

Наконец компания в бюро встала, я немедленно двинулся ко входу, но в этот момент зазвучал смартфон в нагрудном кармане. Будучи уверен, что это Гаяне, я, не глядя, сразу же сказал: «Позвони попозже, я сейчас занят» – и выключил. Только потом я узнал, что звонила Марианна, лучшая подруга Рипсик, и ужасно расстроился, – она наверняка обиделась, – даже попросил Гаяне извиниться за меня перед ней – но это было лишним, Марианна все понимала.

А может, Рипсик убили деньги, или, вернее, их отсутствие, или, если быть совсем точным, постоянное чувство неуверенности, страх перед завтрашним днем? Нельзя сказать, что она до встречи со мной была избалована богатством, да, в ее окружении встречались далеко не бедные люди, двое дядей Рипсик сумели добиться в жизни успеха, один занимал долгие годы должность главного инженера на большом заводе, а потом и директора, другой по сей день руководит клиникой нервных болезней, а отец Марианны и вовсе был подпольным миллионером, владельцем частной фабрики в годы, когда частная собственность была вне закона, если кто-нибудь еще помнит о таком времени или сможет представить жизнь в Советском Союзе, – но семья самой Рипсик принадлежала к тому подавляющему большинству, которое живет, как говорится, от зарплаты до зарплаты, правда, отец Рипсик, солист оперного театра, выполнял многие годы важные общественные обязанности, сперва председателя профкома, затем парторга, что в армянских условиях гарантировало безусловное благополучие, однако… Его честность у родственников вызывала насмешки, у жены находила поддержку, а у дочерей рождала странную смесь грустной улыбки с уважением и даже восхищением. Два поступка отца Радамеса сделались легендой уже при его жизни, первый он совершил давно, когда Рипсик была еще ребенком, а Гаяне только-только появилась на свет. Их семье выделили наконец отдельную квартиру, до того они ютились вшестером, родители, девочки, дед и бабка, в двух малюсеньких комнатушках без горячей воды и с сортиром во дворе, теперь же их ожидали хоромы, правда, на окраине города, но этой окраине суждено было стать престижным районом в непосредственной близости к центру – время меняет наши представления о масштабах. Встал вопрос о размере жилплощади, отца Рипсик пригласили в райисполком и спросили, сколько комнат ему нужно, две или три, и отец ответил: «О, двух нам вполне достаточно». Вторая история случилась позже, когда отец уже был парторгом, театру одну за другой выделили три «Волги», а выделенная машина – надо пояснить – была тогда настоящим сокровищем, потому что если ты сам на ней ездить не собирался, то всегда мог продать, причем по гомерической цене, желающих хватало, в отличие от автомобилей. Важных персон в театре насчитывалось тоже три, директор, председатель профкома и парторг, первую машину забрал себе директор, вторую председатель, а когда получили третью, директор вызвал отца Рипсик в свой кабинет и сказал: «Теперь тебе». – «Как-то неудобно, – вздохнул отец, – всего три машины, и все руководству. Дадим хоть эту кому-то из коллектива…» Понятно, что при такой жизненной философии и учитывая к тому же, что каждый свободный, а порой и несвободный рубль отец тратил на покупку книг – их домашняя библиотека была лучшей, которую я когда-либо видел, – экономическое положение семьи никогда не блистало. Поставила ли Рипсик перед собой цель самой достичь материального благополучия? Конечно, нет, у нее была другая шкала ценностей, но против спокойной, уверенной, обеспеченной жизни она не имела возражений и к моменту нашего знакомства уже весьма к ней приблизилась. У Рипсик была фантастическая память, и вообще превосходные мозги, среднюю школу она окончила с золотой медалью, институт с отличием, вскоре защитила кандидатскую, освоила еще одну, более узкую специальность – акупунктуру – и пошла работать в больницу, где ее быстро выдвинули в заведующие отделением иглотерапии. Ее знали, о ней писали в газетах, кроме официальных больных к ней стали проситься и частные, сбережения росли, Рипсик уже могла себе что-то позволить, и имелись все основания полагать, что и дальше ее карьера пойдет только вверх – докторская степень, возможно, даже звание академика, – но тут появился я, и все полетело к черту. Рипсик перебралась ко мне в Таллин, осталась без работы, и, напомним еще раз, именно в этот момент развалился Советский Союз, а вместе с ним кончился беззаботный социализм, и начались безумные капиталистические гонки – нет, не гонки, суета, толкание локтями, драка и даже война, все во имя обогащения, и вот к этой войне мы с Рипсик не были готовы ни по характеру, ни по мировоззрению. Правда, недобровольный уход из медицины позволил Рипсик полностью отдаться литературе, она всегда ее любила и уже в Ереване издала сборник стихов, но… Настало время, когда прокормиться этим стало невозможно. Чем только мы в первые «свободные» годы не занимались, чтобы выстоять! Рипсик как-то даже перевела с французского на русский руководство по эксплуатации автомобиля «Форд» для какого-то новоиспеченного миллионера (староиспеченных, впрочем, тогда и не было), тот обзавелся машиной, но не знал, как конкретно с ней обращаться. А самое красивое экономическое достижение Рипсик, я считаю, это когда нам через магазин сувениров удалось продать одну ее работу, она лепила из обычного белого пластилина разные маленькие скульптуры и умела делать их твердыми, и однажды, когда у нас совсем кончилась еда, мы выбрали изделие попроще, цветочную корзину, отнесли ее в магазин, и кто-то ее купил – совершенно не помню, за сколько, помню только, что мы жили на эти деньги недели две.