IV
Открывается входная дверь. Это, наверное, Серега? Он всегда очень поздно возвращается после ссор… Стах слышит по неудачным попыткам раздеться и брани, что, судя по всему, он датый. Здорово. Сейчас перебудит две квартиры — и еще огребет.
Серега долго таскается. Потом еще заходит в кухню, не в свою, где хлопает дверцей холодильника. Потом его шаги подозрительно приближаются. Он заглядывает. Шепчет:
— Эй, идиот недобитый, спишь?
— Добитый.
— Лови, фигли.
Серега бросает в него льдом. Стах понимает, когда нащупывает пакет, и вдруг оживает, и приходит в себя:
— Ты совсем пропащий? Нахрена мне лед?
Стах цокает. Поднимается с кровати. Идет за ним. Потому что все равно придется лед класть в морозилку. И заливать обратно воду в ячейки: вряд ли Серега догадался, с его-то мозгами пропитыми. А еще…
— Что Тим сказал? Когда вы вышли.
Серега чуть не сносит одну из картин в коридоре. Стах удерживает ее и шипит:
— Осторожно.
Серега плетется дальше. Стах повторяет снова:
— Что он сказал?
Серега замирает. Оборачивается. Всматривается в Стаха в полной темноте.
— А нахер пойти не хочешь?
— Что он сказал?
Серега цокает. Хватает Стаха за футболку. Тот закрывает глаза и ждет удара, но не получает. Серега отпихивает его от себя. Произносит:
— Ничего. Говорил я. Что он прав. И что может засунуть свою правоту себе в задницу. Не в этом доме. Нашел ты, конечно, себе друга…
Стах застывает с мыслью, что нашел. И потерял.
Серега уходит к себе. А он стоит. Так и стоит — с закрытыми глазами. И ждет, когда перестанет быть — настолько больно.
Не перестает.
========== Глава 33. В темном коридоре ==========
I
Стах пытается решить уравнение, в котором нет самого главного: Тима. Это больше, чем одно неизвестное. И никакая формула не помогает, и все ломается. Он собирает данные, как осколки мозаики, и режет в кровь мысли.
«Ты такой хороший…»
«Не хочу, чтобы ты кому-то еще достался…»
«Я люблю, как ты смешишь меня».
«Я не отказываюсь… ну… дружить… Если хочешь. Если тебе нужен друг…»
«Ты самый лучший, знаешь?»
«Не хочу уходить…»
«Я тоже не хочу, чтобы ты уходил…»
«Я не уйду».
Стах бродит по темноте. Он пытается нащупать двери, дергает ручки — их так много, но войти он никуда не может. Ощущение, что он заперт в ловушке. Он ускоряет шаг.
Бесконечный коридор — и тысячи дверей. Он срывается в бег. Он пытается куда-нибудь — выйти. Воздух спрессовывается. Ему тяжело дышать. Он хочет закричать, чтобы позвать на помощь, и понимает, что голоса нет — только ком, только боль в горле.
Он просыпается от приступа клаустрофобии и духоты. Ему невыносимо жарко, простыни влажные от пота. Он выбирается из-под одеяла — и становится так холодно, словно он решил стоять на улице зимой. Горло все еще немое, и его дерет. Заложен нос.
Стах все-таки заболел. Тимом, не Тимом, но у него температура. Он знает, что нужно померить, но опускается на пол, прижимается спиной к кровати и сидит, обхватив себя руками.
«Когда ты сказал: «Я не уйду», меня не отпустило. Наоборот…»
II
Мать стоит в дверях, вся встревоженная и бледная. Холодный металл жжет кожу. Лечащий врач слушает неровное дыхание, неровный пульс, смеется:
— Что, Аристарх, не болел, не болел, а тут каникулы — и решил: почему бы и нет?
Он облизывает потрескавшиеся до красных разломов губы и кутается в одеяло, когда со всем неприятным покончено. Мать засыпает врача вопросами. Стах хочет отключить ее голос и накрывает голову подушкой.
III
Стах снова в темноте. Здесь знакомо, поэтому — заранее не по себе. Он не дергает ручки. Он думает выбраться из лабиринта так, без дверей. Может, они муляж. Для отвлечения.
Так ему кажется, пока в одну из дверей не начинают стучать. Он знает, он знает, что Тим — и прислушивается, и бросается к двери. Ручка вертится. Тим стучит и зовет. Стах пытается выломить дверь: она не поддается.
Они оба стараются попасть друг к другу, пока стук не разрастается по всему коридору — и вдруг оказывается, что за каждой чертовой дверью Тим.
Какой из них настоящий?..
Стах отступает. И не знает, что делать. И ужас ледяным ужом проскальзывает внутрь.
«Ты не можешь лишиться меня. Не так…»
Стах выдирает себя из сна — почти усилием воли, заходится удушливым кашлем. Слезятся глаза. Он не знает, отчего. И не помнит, как давно болел, да еще и настолько тяжело.
«В последний раз я проплакал всю ночь года два назад… В этом году, за эти три месяца, Арис, — я не могу сосчитать, сколько таких ночей…»
Стах утыкается носом в подушку и зажмуривается. Лишенный Тима. Как друга и вообще. Со своим желанием уберечь его от всего мира. Когда не смог уберечь Тима от Тима. И от себя.
IV
«Тебя это не утомляет?.. притворяться друзьями?..»
«Есть еще третье».
Нет.
«Я иногда думаю, что не заслужил и размечтался…»
Тим стучит. Снова и снова. Стах рассчитывает, что узнает его дверь, когда найдет ее. Ему бы немного света… хотя бы чуть-чуть. Это будет Тимова комната, он точно уверен. Тогда все получится.
«Ты просто садист, Тиша. Самый настоящий».
«А ты?»
Стах находит нужную дверь. Бьется в нее — и дерево трескается, и он почти валится внутрь.
Тим сидит — в конце кладовки. И не видит его.
Стах хочет позвать — и вроде бы даже зовет, но звука нет, и Тим его не слышит. Тогда он хочет подойти. Но только делает шаг — и пол обрушивается под ногами.
«Да пусти! Что ты надо мной издеваешься?»
Он просыпается. От чувства, что падает. Не может сделать ни одного вдоха — не носом. Хватает воздух ртом — и тут же заходится кашлем. Состояние такое паршивое, что хочется умереть.
«Ты меня бросаешь?»
V
Стах проектирует, а потом вырезает и клеит бумажный дом, чтобы не думать о Тиме. Красит стенки и погасшие окна. Такие потрескавшиеся и старые, словно здание собирали по осколкам из груды камней после землетрясения.
Мать заходит разбудить и спросить, будет ли Стах завтракать, но вместо этого замирает на пороге.
— Давно не спишь?..
Кажется, что уже три ночи. Но если кошмары можно назвать сном, то, может, с двух часов.
Мать подходит и смотрит. На дом.
— Аристаша, что же это за ужасы ты навыдумывал? Да ну что ты, что с тобой в самом деле такое? Иди ложись в кровать.
«Ну что ты?.. Что же ты так тяжело реагируешь?..»
«Почему это так тяжело?»
VI
Стах лежит с чувством, что Тим от него отрекся. Закрывает глаза. Пытается восстановить в памяти: комнату, где не гаснет настольная лампа; нагретый Ил с поломанным крылом; бумажных журавлей; ловкие Тимовы пальцы — и как они касаются, когда Стах лежит и ленится смотреть.
Тим смеется. Стах открывает глаза, чтобы видеть: блеск обсидиановых глаз и украденную улыбку. Видит перед собой пустоту. Он переворачивается на другой бок и снова валится в беспокойный сон.
VII
Стах не хочет чувствовать. Не хочет знать. Но, едва сознание дает слабину, едва он уходит в себя, на белой стене дома появляются синие птицы. И рука соскальзывает вниз, когда их уже — целая дюжина. Соскальзывает в силуэт — поникший. Стах усмехается. И красит тучи. А потом, сжалившись, дарит силуэту зонт.
Когда мать входит, она угадывает Стаха, а не Тима. Не опасно. Все раскаты грома, все молнии — мимо. Она не Тим. Она больше не задевает. Ее слова не прошибают с головы до пят. Болью и электричеством. Колючей дрожью после удара током, когда эту дрожь ощущаешь на вкус, на кончике языка.
Стах меланхолично выписывает кирпичи поверх «граффити», замуровывая мальчика, как умеет только сам этот мальчик. Вздыхает, когда у матери случается истерика. Она трогает его лоб — и обжигается, и отправляет в постель.
Стах ложится и хочет исчезнуть. Или чтобы исчез весь остальной мир. Пусть останутся только Тим и его комната. Стаху бы так уснуть, чтобы во сне Тим перестал отталкивать и плакать, чтобы впустил — и можно было не просыпаться.
