— Слушай, тут… не все страсти по Стокеру¹… Мне одноклассница сказала, что напишет тебе. И это от нее. Ради разнообразия. Хотя бы…

Стах кладет записку на стол возле Тима, как если бы пододвигал миску к раздраженной пантере. Тим отслеживает. Спрашивает тихо и хрипло:

— Ты хочешь, чтобы я читал?.. чьи-то признания?

— Ты мне сказал, что я не вижу. То, что видят они. Я думаю, у них что-то с глазами. Коллективно. Может, это докажет…

Тим не хочет. Тим смотрит на Стаха, как на предателя. И кажется, что сейчас в него чем-нибудь кинет. Тарелкой или вообще ножом. Он отводит взгляд, смотрит на дурацкую бумажку. Снова — на Стаха. Снова — на бумажку.

Стах просит:

— Просто возьми.

Тим сдается с таким капризным видом, словно его заставили насильно. Подходит, берет.

Записка — обычный тетрадный лист. Без блесток, без духов. Но почерк аккуратный, и видно, что старались.

Тим читает. Зависает на какое-то время. Стах бегло просматривает файлик, отвлекается. Вроде остальное все… не то. Он выбрасывает, закрывает дверцу. Садится за стол. Ждет, когда Тим опустится напротив, наблюдает, как он.

Тим оттаивает и даже тянет уголок губ. Стаха колет — это физически. Он усмехается и отводит взгляд.

— Она вроде милая… — говорит Тим об отправительнице.

— Не написала, что ты вампир?

— Написала, что я грустный.

— Она просто не знает, как с тобой весело и какие шутки ты про Джойса² шутишь.

— Это было один раз. И это был ты.

— Неправда.

Тим складывает бумажку. Проглаживает сгибы. Смотрит на Стаха как-то робко и виновато. Пробует ему улыбнуться — может, вместо извинений. Произносит тихо:

— Спасибо…

— Так не я же написал, — усмехается.

— Да… — и Тим сникает снова.

II

Заскучав, Стах делает катапульту из пирожного и чайной ложки. Кладет в углубление законсервированную вишенку: она красная, она никуда не годится. Ударяет по ручке.

Снаряд летит мимо Тима, плюхается в плитку на стене и падает на столешницу. Тим оживает, оборачивается. Пару секунд пытается понять, что произошло. Уставляется на Стаха.

— Арис, ты...

Тот усмехается, подпирает голову рукой, щурится — плут плутом. Тим болезненно морщится, вздыхает утомленно, ставит на стол локоть, запускает пальцы в короткие угольно-черные волосы.

— Ну что ты расстроился? Они вон сколько придумывали, старались, открытки покупали…

Тим шепчет:

— Ненавижу праздники…

— А ты представь, — предлагает Стах и пододвигается ближе. — Они все время голову ломают — и все о тебе. Я бы пользовался. Я был бы Темный Властелин. Я входил бы в кабинет со словами… — тут Стах меняется в лице. Говорит очень пафосно и серьезно: — «О мои слуги, приспешники тьмы, айда ночью на кладбище: я отворил… склеп. Устроим сатанинский ритуал, понадобятся люди… много людей… кровь девственниц».

Тим не ожидал — прыскает. Закрывает лицо руками. Стах улыбается — и затихает. Затихает совсем, как если бы выполнил миссию — Тима развеселить. А тот, успокоившись, смотрит тоскливо — еще тоскливей, чем до этого.

Стах цокает на него раздосадованно и не знает, что еще может.

— Арис?.. а тебе никто?.. не прислал?

— Кому я нужен? — усмехается.

Тим серьезнеет.

Стах — следом за ним.

Молодец, самая удачная из реплик.

Тим сидит еще немного, а затем поднимается и уходит. Стах провожает его взглядом. Кривит губы в подобии улыбки. Здорово, супер, класс. Все эти дни было как бы в порядке, теперь как бы нет.

Тим — и все американские горки меркнут. Хоть заорись.

Стах сползает вниз на стуле. Не знает, что делать. Смотрит на записку Архиповой. Трогает, двигает по столу. Интересно, что там… Стах не читает. Не хочет быть, как мать. Хочет оставить Тиму личное пространство.

Он зачем-то пачкает пальцы тошнотворно сладким пирожным и запихивает в рот кусок. Морщится, но прожевывает. Может, он себя истязает сахаром. Пальцы облизывать не рискует. Уходит к раковине, моет руки — старательно и долго. Вытирает — сосредоточенно. Чтобы выдворить процессом мысль. Чтобы выдворить процессом чувство, но оно, как открытая рана, как постоянно обновляемое клеймо, нарывает и нарывает…

Тим бесшумно заплывает в кухню и приземляется за стол.

Тянет записку.

.

Дурацкий сорванный пульс. Стах уставляется на Тима с опаской, а он отводит взгляд, двигает к себе блюдце с пирожным и принимается размазывать крем по керамике ложкой.

Стах не садится, но падает за стол, разворачивает листок. Пытается расплести волнистые линии, почти лишенные признаков букв.

Ни с кем столько не смеюсь.

С тобой, как с лучшим другом. Только очень тянет целовать.

Т.

.

«Целовать» никак не читается.

Когда читается, никак не верится.

Когда верится, Стах думает театрально схватиться за голову и мерить шагами комнату, и повторять, как мантру: «Ну нафиг», — может, чтобы прошло… хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь должно, а оно продолжается и продолжается.

Ну нафиг.

Тим.

Стах алеет. Закрывает рукой глаза. Тим заметно теплеет, когда отслеживает реакцию. Стах укоряет тоном:

— Тиша, что это такое?..

Тим пожимает плечами растерянно. Спрашивает мягко:

— Причина твоих красных ушей?..

Ловко.

Стах без охоты смеется — и не потому, что смешно. Он морщит нос, обнажая зубы. Сообщает Тиму, что это такое:

— Кранты.

Теперь они играют в гляделки и улыбаются, как дураки. И потому, что оба улыбаться не хотят, пытаются закрыться друг от друга.

Тим стихает первым. Стихает задумчиво. Перестает смотреть. Стах замечает — и киснет следом за ним.

Тим сегодня не делает вид, что ему все равно. Не все равно. По-прежнему. Он говорит, что ничего не изменилось. У Стаха — тоже... Просто Тим озвучивает, а он — нет.

Посидев с минуту, он решается и тоже пишет, потому что произнести такое — никак.

Я бы хотел. Чтобы как с лучшим другом. И не тянуло. А.

На что именно тянет — Стах не добавляет, хватит с него. Двигает записку Тиму. Тот нарочно касается холодными пальцами. Бьет током. Буквально. Стах одергивает руку и думает, что в этом что-то есть… что-то предостерегающее.

Тим читает, веселеет. Поднимает взгляд. Спрашивает шепотом:

— А тебя тянет?..

— Так, отвали.

Тим изучает его — смущенного, счастливого — несколько секунд. Размыкает губы, искренно не понимает:

— Арис… почему? «не по-настоящему»?..

Стах молчит — и не может, и не хочет Тиму сознаться. И чувствует себя виноватым. И злится. То ли на него, то ли на себя, то ли в целом. Серьезнеет.

— Меня высекут и вылечат, Тиша. Или отрекутся. Или высекут и отрекутся. Как пойдет.

— Это не вылечить. Это вообще не болезнь…

— Ты им не объяснишь.

— Зачем?.. Мы не обязаны рассказывать…

Да что же он не понимает?!

— Но я буду знать.

Тиму нужна правда? Она неприятная. Стах — трус. Вот она правда: ему страшно. Постоянно. Он научился делать вид, что все в порядке, он научился притворяться так, чтобы и самому в это верить. И он не хочет просыпаться в ужасе и болеть приступами детской паранойи, когда кажется, что мать может прочесть его мысли или узнать, какие сны ему снятся. Он перед ней не виновен. Пока…

И ему жутко. О, как ему жутко. С Тимом и без него — одинаково невыносимо. Он боится собственных чувств и боится, что они взаимные, и боится, если — нет. Он боится того, что может начаться, и боится того, что может закончиться. Он все время… Господи, все время, круглые сутки он боится.

— Я не могу. Я не знаю, как еще тебе это сказать…

Тим молчит. Что бы он ни видел, что бы он ни ощущал, ему не побороть родителей Стаха. Ужаса перед ними — не побороть. Потому что этот ужас помогает выживать. И ему не перекричать, не перешептать, не перемолчать всех демонов в чужой голове — хотя бы от того, что ужас — только одна их часть — и, может, даже не половина.

Стах усмехается — это почти отчаянно. Он говорит: