encoding and publishing house

© Зорин Г.А., 2020

© Издательство «Aegitas», 2020

Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Передо мною лежат разрозненные, несвязанные меж собою листки – все, что осталось у нас от Певцова. Так называемый архив.

Я должен извлечь из него все путное, внести в этот хаос некую стройность, свести фрагменты в единое целое, в подобие какой-то системы.

Бреду по белому коридору. Меня конвоируют мои годы. Мне остается немного времени, чтоб сделать оставшиеся шажочки в бездонную глотку небытия.

Припоминаю: когда-то жизнь казалась мне бесконечным спором между смирением и резистансом, сопротивлением неизбежному. Но это был мнимый, придуманный спор. Ибо смирение – это тоже сопротивление состоянию, в которое повергает мысль о предстоящем исчезновении. И мудрый Ганди недаром создал то ли науку, то ли искусство пассивного неповиновения. Неочевидного, молчаливого, ничем о себе не заявляющего. Сопротивление сжатых челюстей, наглухо сомкнутого рта. Но оттого тем более грозного, непостижимого и неприступного.

Понятно, что подобный протест возможен лишь там, где ему соответствует особый национальный характер. Не яростный, взрывчатый, громогласный, требующий отважного жеста. Без сумрачной древнеримской готовности с вызовом городу и миру сжечь собственную руку в огне. Противоборство должно быть будничным, бескрасочным, но зато повседневным. Больше того – ежеминутным.

Но эта истина не для южанина, в особенности для молодого. Тем более я выбрал профессию, которая предполагает публичность и требует заявить о себе.

Вот и пришлось мне пополнить армию нетерпеливых провинциалов, решивших, что их место – в столице. Согласен, это звучит торжественно и смахивает на декламацию, но все мы – кто в большей, кто в меньшей мере – были заложниками своей юности.

Это – честолюбивое, взрывчатое, неутолимое состояние. Трепет натянутой тетивы. Стрела переполнена ожиданием. Торопится обрести независимость и – оторваться, начать полет. Мир беспределен и небо близко.

Не нужно слушать ничьих советов, смотреть на прочих, сопоставлять. Все это вздор. Ты – сам по себе. И у тебя все будет, как надо.

И все же, сколько ни заговаривай тайные страхи – вокруг Москва. Наваливается своей громадой и сдавливает нависшими стенами. Словно решила тебя расплющить. Улицы, выстуженные морозом, зябко сворачиваются в клубок. Пар и туман. Тебя обтекают поднятые воротники и нахлобученные шапки. Лица почти неразличимы.

Вот так же за рабочим столом, который своими непрочными ножками одной стороной прислонялся к тахте, другой стороной приникал к подоконнику, я смутно, едва ли не приблизительно, видел черты моих персонажей. Все было условно – и лица, и чувства. Все, что рождает и составляет тайну отдельного человека.

Когда в полусне, в предрассветном мареве проносятся неясные образы уже полузабытых людей, почти неразличимые тени, всегда испытываешь потребность остановить их, не дать исчезнуть.

И возвращаешься в давние дни.

По прихоти счастливой судьбы мне было дано родиться на юге. Потом по такой же необъяснимой и расточительной благосклонности она позволила провинциалу вломиться на столичную сцену с достаточно заурядной пьеской. Мне было написано на роду уверовать в собственное избранничество.

И покатиться по торной дорожке. Плодить гуманоидов вместо людей, лепить не характеры, а роли. Из-под пера выходили бы маски и на бумаге не пенились страсти, а лопались мыльные пузыри.

Первая пьеса была пустой, лишенной даже подобия мысли. Возможно, что театр растрогали студенческие вешние бури, какое-то смутное ожидание, не то что бы чувство, скорей – предчувствие: что-то случится, произойдет. Быть может, подобие настроения, а в общем – не о чем говорить. Ее интеллектуальная бедность была удручающе очевидной.

Почувствовав свою нищету, в следующем недоношенном действе я принялся умничать и рассуждать. Однако моя духовная немощь была не лучше душевной скудости. Все было безжизненно, плоско, мутно – еще одна дежурная пьеска, такая же мертворожденная чушь.

Московская северная погода уже остудила в немалой мере мое бакинское легкомыслие. Отныне никаких имитаций! Сакральная тень Алексея Максимовича, благословившего юного птенчика, напоминала, что я живу в кипучем политическом мире. В нем существуют противоречия и тайно зреют противостояния. Ни марши, ни песни не заглушают разрыва между словом и делом. Незрячее искусство бесплодно. Пора написать то, что видишь и чувствуешь – суровую социальную драму.

Уже три года я жил в столице, но все еще не стал москвичом. Не мог привыкнуть к ее морозу, к зимнему сумраку, к темному небу. Короткое московское лето на время вылечивало меня от неостывшей тоски по югу, но с первыми осенними днями знакомая тревога в душе вновь оживала, я беспричинно томился, корил себя за хандру, маялся, в тысячный раз повторял: надо терпеть, ты знал, что так будет, писательство – это постриг и схима, суровые монастырские дни.

Слишком легки для тебя оказались первые шаги в этом городе, слишком удачливым был дебют, вот и поверил, что так и будет – академические подмостки, яркие люстры, губы актерок, жизнь, похожая на игру. Как видно, настал и мой черед понять, что все в прошлом: потехе – час, теперь начинается жизнь всерьез.

И тут же пробовал усмехнуться. Ну что ж, я готов. Всерьез так всерьез. Я понимал, что фортуна дала мне исключительный шанс, я должен теперь оказаться вровень с ее непомерной опасной щедростью. Каждому неучу предстоит пройти свой путь из варягов в греки. Ты с малолетства привык к тому, что письменный стол – твое ристалище, твой ринг, территория твоей жизни. Так не пугай себя тем, что дал так много власти воображению. Воображение это и есть твоя работа, твое ремесло. Оно подчиняет тебя не больше, чем ты подчиняешь его себе.

Сколько я помню себя, всегда меня занимало и возбуждало почерпнутое из стольких книг упрямое ожидание чуда. Если не завтра, то послезавтра, в нежданный, судьбою выбранный день, оно случится, жди и надейся. Возможно, на подсознательном уровне догадываешься: взрослеть опасно, утратишь больше, чем обретешь. Неясный инстинкт тебе подсказывает: приблизившийся реальный мир жизнеопасен и вероломен. И встречу с ним хочется отодвинуть.

Чем старше, тем ясней и понятней вся обреченность таких усилий, и вот возникает то состояние, которое чуткие сердцеведы однажды назвали лирической силой. Именно в ней и заключено тайное творческое начало.

Как видно, пришел и мой черед прозреть и понять: твой час настал. Есть маскарадная толчея, есть мир без грима и бутафории. Прими решение, сделай выбор.

Длинные, тщательно зачиненные, остроконечные карандаши, похожие на пики и копья, вечные перья, в которых кипит огненная чернильная кровь, белые простыни бумаги, готовые отдать себя слову, десяткам, сотням, тысячам слов, принять в свое лоно их страсть и семя. Вот оно, твое странное войско. Только б хватило жара и стойкости и не расплавиться до поры отважным оловянным солдатикам.

К исходу лета новая пьеса была закончена и переписана, перепечатана на машинке. По младости, не остыв от горячки, я вряд ли мог судить о ней трезво. Я был захвачен и возбужден, вдруг отступили и стали мельче не только собственные заботы, но даже важные перемены, происходившие в государстве. Я даже не оценил по достоинству падение грозного шефа Лубянки. Я толком не понял, каким манером оно отзовется на будущем пьесы. И снес ее в молодой театр, который возглавил с недавних пор новый талантливый режиссер – особенный, ни на кого не похожий, завороживший собой Москву.