– Про вас говорили: у Ивана узнаваемые глаза Ольги Волковой, лицо нервное, как у отца – Николая Волкова. Вы активно играли в кино и на сцене, а потом – раз! – и пропали…

– Четыре года назад случился сложный период. Все как-то совпало. В «А.Р.Т.О.» («Актерское режиссерское театральное общество». – Прим. ред.) было много работы, мы впахивали плюс материал взяли тяжелый. Складывалось ощущение, что отдаешь больше, чем получаешь. Там еще зал камерный, приходят двадцать-тридцать человек. И дистанции никакой – нос к носу, очень маленькое пространство. Все давило. Как говаривал педагог моей супруги: «Грустный актер – это ЧП». Как раз про меня в то время. Наверное, такие настроения были связаны с внутренним кризисом… Переходным возрастом, что ли. В общем, произошел такой нехороший трезвяк.

Когда есть момент непонимания во имя чего и зачем, лучше уйти из профессии или взять паузу. И я начал думать над альтернативами. Фотографией серьезно увлекся, делал студийные съемки. Попробовал себя в звукорежиссуре, вернулся в музыку – стал писать для спектаклей. Так или иначе это все связано с творчеством. Актерскую форму поддерживаю в антрепризных спектаклях. В общем, не пропал я. Просто на данный момент больше работаю в иных качествах. В кино пока музыкального опыта не так много – пять раз выступал в роли композитора, однажды звукорежиссером, но хотел бы развиваться и в этом направлении.

– А что значит «вернулся в музыку»?

– На самом деле первое образование у меня самое что ни на есть музыкальное, просто с ним не очень сложилось. Сейчас понимаю, что по сути никуда я не возвращался, а всегда жил музыкой. И мир воспринимаю прежде всего ушами, а потом всем остальным. В детстве сам себе пел песенки на ночь, укачивал, пока не засыпал. Придумывал какие-то картинки, которые выстраивались в полноценный видеоряд. И обязательно его сопровождала музыка.

Когда был маленьким, у мамы, актрисы Ольги Волковой, шел бурный период работы в БДТ, и она частенько таскала меня с собой. Так что большую часть самых сильных детских эмоций я получил именно в театре. Пока мама репетировала, крутился в основном в костюмерном и бутафорском цехах, среди сабель и прочих интересных мальчику предметов. Смотрел спектакли с маминым участием все подряд – «Женитьбу Бальзаминова», «На всякого мудреца довольно простоты». «Смерть Тарелкина» до сих пор на пластинке переслушиваю. Вел я себя прилично, и однажды, лет в семь, меня даже задействовали в спектакле – заболел мальчик, участвовавший в постановке. Даже не вспомню, как она называлась… Алиса Фрейндлих читала какое-то письмо, а я должен был выскакивать из-под стола и стрелять в нее из игрушечного автомата. За эту роль похвалил сам Георгий Александрович Товстоногов. Мы с мамой вышли в театральный двор, Товстоногов сидел в своем «мерседесе», единственном тогда, кажется, на весь Питер, опустил стекло в машине и сказал: «Молодец».

На самом деле театральные запахи, неповторимый аромат старых намоленных кулис – все это проникает в кровь даже в нежном возрасте, когда ты совершенно ничего в этом не понимаешь. У мамы непростая актерская судьба, но она никогда открыто не говорила, что не хочет мне такой же: мол, профессия сложная, лотерея и все такое. Разве что деликатно старалась уберечь. Да мама и сама когда-то мечтала о музыке! Как ни странно, она более материальна – ты или владеешь инструментом, или нет. Без полутонов. В театре можешь вообще ни черта не делать, но обязательно отыщутся три человека, которые найдут в этом «гениальное». Слишком размыты критерии – не пощупать.

В общем, сначала мама привила любовь к театру, а потом спохватилась и потащила в музыку. Моего мнения, естественно, никто не спрашивал. Просто поставили перед фактом, что с третьего класса я перехожу в Хоровое училище имени Глинки, знаменитую питерскую капеллу – хор мальчиков.

Учился я, увы, так себе. Не задалось как-то. То ли моя подспудная нацеленность на театр сказалась не лучшим образом, то ли то, что пришел после обычной школы: ребята успели два года отзаниматься, а мне пришлось начинать с нуля. А я еще по характеру человек долго догоняющий, мне нужно много времени, чтобы разобраться… И потом, есть такая штука: ты можешь искренне любить что угодно, но когда ставят в рамки и помимо душевных порывов ты должен выполнять обязательную программу, ощущения меняются. Музыки это тоже касается.

Помимо основного хорового пения мы изучали дирижирование, сольфеджио, осваивали инструменты (у меня были фортепиано и флейта). С удовольствием я разве что пел. Нравилось, что хор много гастролирует, это позволяло получать яркие впечатления от новых мест. Но и музыка, конечно, цепляла. Пели мы как пионерские песни, так и классические произведения, в том числе на латыни.

В остальном же учился спустя рукава. И прогуливал, и вообще предпочитал заниматься своими делами. С поведением был провис. Впрочем, тут я как раз мало отличался от всех остальных. Представьте себе толпу мальчиков без каких-либо сдерживающих факторов в виде девочек. Кто бы что ни говорил, а девчонки – момент серьезный. Когда репетируешь в хоре, стоя по два урока подряд, поверьте, заводятся даже самые смирные. Естественно, наш хормейстер Федор Михайлович Козлов был строгим человеком, иначе никак. В капелле и по шее можно было получить, и по башке партитурой, а партитуры-то о-го-го какие… Это не больно, но выглядело жутковато. Помню, один из солистов расслабился на репетиции и в паузе тихонько болтал с товарищем. Так Федор Михайлович подошел, аккуратно снял с него очки, вручил их ему со словами: «Подержи, пожалуйста» – и с размаху залепил нотами оплеуху.

Я старался не попадаться. Но однажды перед концертом мы бесились в фойе и я не заметил, как сзади подошел Козлов. Схватил меня за плечо и валтузил как тряпичную куклу так, что я не понимал, где верх, где низ. Но и в голову не приходило жаловаться дома. Да и забывалось все моментально, никаких обид огромных не копилось, потому что если попадало, то всегда за дело. Сейчас вообще вспоминать смешно. Федора Михайловича все мы страшно уважали. При том уровне нагрузки, что нам давали, даже не знаю, возможно ли было иначе дисциплинировать хор, состоящий из одних пацанов с третьего по шестой класс.

Мама, конечно, переживала из-за того, что успевал я не блестяще. Ее постоянно вызывали, она отправляла со мной записки, что занята на репетициях. На самом деле ей несладко пришлось, грешен. Просто в какой-то момент я решил, что никаким классическим музыкантом не стану, и точка. В восьмом классе ушел на эстрадное отделение в училище имени Римского-Корсакова (вполне возможно, что сейчас его там уже нет), потом пару семестров в Ленинградском театральном провел. Затем оказался в Москве и поступил в ГИТИС.

– Знаю, вашему появлению в Москве предшествовала одна удивительная личная история. А как вы вообще до переезда в столицу жили в Питере?

– Хорошо жили. С мамой и отчимом дядей Володей, он был художником. По маме, которая много работала, скучал. Может, и песенки на ночь поэтому появились, но это к психоаналитикам вопросы. Вообще мои детские воспоминания о жизни в Питере очень теплые: мама вернулась, стоит в прихожей в своей заснеженной дубленке и я лечу со всех ног по коридору ее встречать. Считал дни до окончания гастролей, ждал до поздней ночи с премьер. С одной стороны, общения не хватало, конечно, с другой же – очень даже хватало. Дело ведь не в количестве произнесенных слов. Отец вообще молчал в основном. Но как он молчал!

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.