- Слышь, - сказал он, - что это пан поляк нам показывает?
Поляк, нагибаясь к кочнам, одной рукой как бы пригибал ветку общепринятый знак "ложись!".
- Показывает, чтобы мы легли, - сказал сзади Писатель Пе.
И тут мои глаза как бы открылись: под тополями стояли на отдыхе немецкие танки с вытащенным на броню немудреным барахлишком танкистов.
- Немцы, - только и сказал я.
Все уже увидели и угловатость форм, и темный цвет танков, и даже кресты.
Мы легли, как стояли, в капустную тень. Нам ясно стало, какого боя гул мы слышали под утро. Немец укомплектовал пару танковых дивизий наверно, все те же проклятущие "Мертвую голову" и "Викинг" - и двинул нашей лихой, но шибко уставшей армии в скулу.
Мы лежали среди кочнов капусты, обалдевшие и как бы потерявшие дар соображать. К нам приближался поляк. Он шел по соседнему междурядью. Нагибался, осматривал кочны, собирал с них что-то. Кочны были чистые, словно из особого фарфора.
- Ночью вашим панам-товарищам герман надрал дупу. Ваши паны-товарищи к соседней деревне ушли. Далеко не ушли. Вам с этого поля выйти нельзя. Кругом, кроме этой капусты, герман. Варшава горит. Свента Марья. Сталин так мало панцеров прислал. Я принесу воды и покушание. Панцеров мало, и панцеры горят...
Поляк как бы проплыл над нами, очертив мир нашей жизни капустным полем и тем счастливым случаем, что удержит подвыпившего немецкого танкиста от прогулки среди кочнов. Убереги его Бог!
Солнце поднялось, жгло сильно. Кочны как бы уменьшились, испарив росу. Мы наломали капустных листьев, прикрыли затылки. Какая тень от пилотки. Немецкие танки стояли в тени, "пантеры" и "тигры". И сами немцы чего-то там расшумелись. И не будь поляка на капустном поле, усердно собирающего гусениц, они поперли бы капустные кочны футболить и волейболить.
В ведре у поляка были две бутылки воды, хлеб и сало.
- Варшава горит, - все повторял он. - Нема Варшавы. Надо ж было наступать...
За "долиной смерти", за Прагой бухали взрывы, как будто били валенком по горячей печке. Что-то шуршало, потрескивало. Это терлись боками об углы домов, разваливая их и испепеляя, железные коты на железных когтях. Из каждой шерстинки такого кота вылетали искры, вылетали пули, и зубы кота разрывали горло всему живому.
Выяснилось позже, что основными участниками восстания в Варшаве были подростки. Школьники. Сколько же их погибло в те дни? Потом вину за их гибель кто-то переложит на нас.
За тополями, в другой стороне, за неожиданно взревывающими "пантерами" слышалась стрельба. Там шел бой. Немец не смог отбросить нас далеко.
Солнце жгло сквозь гимнастерку, от прикосновения к автомату на теле вздувались мокрые пузыри. И никто не спрашивал: "Что будем делать, если немец в капусту придет?" У нас оставался шанс красиво повоевать.
Я не помню, о чем я там думал, глядя в синее, без облачка небо или в хорошо разрыхленную, но уже высохшую землю. Думал ли я о том дне, когда умирал на Тучковом мосту? Нет, не думал. Тот день у меня как бы выпал из памяти, и когда я его вспоминал по необходимости заполнения анкет, мне кажется, будто бы я прошел тогда мимо себя и все случившееся видел со стороны, как видел парнишку с разбитым лицом. Но я вновь перечувствовал наши скачки через смертный лужок в Прагу, от одной воронки до другой. В просвеченной солнцем капусте надо мной было черное небо, и от пересохшей земли шел запах тола и болота. Мое тело чесалось, покрываясь волдырями запоздалого страха. Кожа наша очень чувствительна к перипетиям войны. Недаром же говорят: "Испытал на своей шкуре".
Сумерки сгустились, когда поляк подошел к нашей борозде в последний раз. Нас там уже не было. Мы отползли. Его настойчивая привязанность к этому месту могла заинтересовать немцев. Он говорил: "Варшава, Варшава..."
В борозде было чисто, ни сорванных капустных листьев, ни пустых бутылок, ни тряпки, в которую были завернуты хлеб и сало.
Мы поползли не назад, к луговине, а вперед - к танкам. Мы сидели в канаве, и нам оставалось только перебежать шоссе.
"Тигр" выкатил в нашу сторону для какой-то своей разминки, развернулся круто, как бы специально чтобы прикрыть нас от глаз колонны, и когда он откатил, громыхая, мы уже были в кустах по другую сторону шоссе.
Мне иногда кажется, что счастливые случаи - правило выживания не только на войне, но и в обыденности, иначе как объяснить существование человека, хрупкого и ничтожного, среди самоподвижного режущего железа и всевозможных маний, среди которых самая кровавая - мания величия. Обрывается цепь счастливых случайностей - и человек встречается либо со своей пулей, либо, как говорит циник-интеллигент Писатель Пе, "с совершенством канцера и триппера".
Со сжатого пшеничного поля за деревней тянуло танковой гарью. Танковых костров уже не было, но еще тлело танковое уголье. Мы шли мимо сожженных "пантер" и "тигров". Подбитые, они безжизненно опускают пушку, чего не случается с "тридцатьчетверкой": у "тридцатьчетверки" от взрыва внутри нее далеко отлетает башня - или грудь в крестах, или голова в кустах, так ее спроектировали, так построили и так она воевала.
У не сгоревшей, но подбитой "пантеры", подсвечивая себе мазутовым факелом, возились немцы-ремонтники. Они попятились за танк, пропуская нас. У ремонтников были свои законы войны. Нам встречались такие картины, когда у двух подбитых, почти сцепившихся танков возились две команды ремонтников - и наши, и немецкие, - делавшие вид, что не замечают друг друга. Нас-то они побаивались, мы в их джентльменское соглашение не вписывались. Но для нас немецкая лошадь была просто лошадь, и немецкий ремонтник был тоже не солдат, а так себе - живое, тяжело живущее на войне существо.
Следы гусениц "тридцатьчетверок" уходили вправо, и мы пошли по этим следам. И если бы не выстрелила пушка, мы бы так и не увидели танков, мы бы, наверное, упали на них. Пушка фукнула длинным огнем. Может быть, наши тени насторожили танкистов.
Танки стояли каждый в своем окопе, тесным кольцом. Мы, наконец, увидели башни, невысоко торчащие над землей.
Иногда эпизоды твоей собственной жизни, рассказанные вслух, повергают собеседника в смущение и даже в краску. Сам-то ты знаешь, что именно так и было, хотя со временем все больше удивляешься и досадуешь на себя за свое удивление. Но знаешь ты и то, что человек, которому ты рассказываешь, не верит ни единому твоему слову. Опираясь на свой опыт и на свой характер, и со вздохом и тоже с досадой открывает в тебе неожиданно, что ты и приврать можешь и, более того, прихвастнуть. Его душу наполняет великое чувство собственного достоинства, даже нравственного превосходства над тобой. А ты и не врал вовсе и тем более - не хвастал.
В центре круга, образованного танками, на соломе у полуразрушенного то ли погреба, то ли просто сарайчика, лежали два генерала. Командир корпуса генерал-лейтенант Веденяев и, как это ни странно, командир нашей бригады. На снятой с петель двери стояла "летучая мышь". На полотенце лежало сало и хлеб. Чуть отделясь от генералов, сидел майор-танкист.
Генералы приготовились по нам палить, по-генеральски - с колена.
- Да наши это, такая мать, - крикнул майор. И, смутившись, пояснил генералам: - Конфигурация солдата и в темноте разная.
Я подошел ближе.
- Сержант, - как-то устало констатировал наш генерал. - Видишь, как обернулось. Докладывай.
- Варшаву жгут. Вся немецкая пехота там. Поляки думают, что мы отступили специально. К рассвету фрицы сюда доберутся. Если не солдатами, то просто-напросто расстреляют самоходками. В деревне полно "фердинандов".
- Ну и что же ты предлагаешь? - спросил командир корпуса чисто для демократии.
- До рассвета не уйдем - придется бежать.
- Для тебя лишь в том и разница - идти или бежать?
- Да.
- Не "да", а "так точно". Это твой солдат? - Он показал на Пашу Сливуху. - Твой солдат дерзит или не знает, что я запретил таскать на поясе фашистские ножи?
