Я снова у себя в комнате. Жаль, что я не могу уснуть, задвинуть подальше все свои вопросы. Время кажется спутанным и тянется слишком долго. Налитая цветом полная луна висит в небе. В моей памяти столько всего не хватает. Я чувствую, как многое из этого проплывает прямо у поверхности.

Я не смотрю ни на стул, ни на металлическую чашу с пеплом в углу. Но искушение не дает мне покоя. Я смотрю в окно и пытаюсь вспомнить. Отец храпит в соседней комнате. Я снова и снова перебираю уже имеющиеся у меня воспоминания. Неужели единственный способ шагнуть вперед, прочь из этого лимба – это оглянуться назад? Но зачем?

Я сижу и думаю. Анализирую. До сих пор воспоминания имели хронологическую структуру и приходили ко мне в тот момент, когда я наблюдала за человеком, связанным с конкретным опытом. Если так будет и дальше, возможно, мне попросту нужно продолжать исследовать окружающий мир, продолжать искать, пока воспоминания не наполнят мою память и не встанут в нужном порядке. Это как веревочка, следуя за которой, я могу добраться до правды. Быть может, когда я узнаю все, я смогу пойти дальше.

Я слышу звук и понимаю, что это ты. Мама, твои всхлипывания поглощает и заглушает подушка. Когда плакал Август, его обнимала мама, но тебя обнять некому.

Я помню, как я тоже плакала в подушку. Я подхожу к тебе. Я вижу, как сильно спутаны твои волосы, и мне хочется расчесать их пальцами. Я хочу смыть с тебя твое горе, потому что оно заставляет меня чувствовать себя некомфортно, чувствовать себя еще хуже. Я хочу вычистить тебя до блеска. С головы до пят. Я хочу загнать все твои слезы в угол и запереть их там, и тогда я смогу смотреть на тебя, не ощущая боли в груди.

Но потом я вспоминаю о том, что ты всегда выглядела так, будто не вписывалась в крошечное пространство собственной кухни, в скомканный обрывок собственной жизни, и я задаю себе вопрос: не была ли я одной из тех, кто довел тебя до этого? Я сажусь на корточки.

Нет.

Нет, это отец расколол твою корону. Твои шоколадно-карие глаза открываются, и я заставляю себя глубоко заглянуть в них. Скажи мне, шепчу я. В этот раз без обвинений. В этот раз просто, чтобы понять.

Чтобы понять тебя и то, как ты превратилась из женщины, которую я видела в зеркале заднего вида, которая неотразимо улыбалась и смеялась, в женщину, которая больше не вписывается в свою жизнь. Может, это поможет мне осознать, почему я перестала вписываться в свою собственную.

И я словно толкнула дверь, и она открылась, и я увидела вереницу воспоминаний, которые рассказали мне слишком мало и слишком много в одно и то же время.

Ты не всегда работала в продуктовом магазине. Прежде чем начать носить красный фартук и униформу «Дикси», ты, как я помню, одевалась нарядно и элегантно. Думаю, ты работала в офисе. У тебя даже был дипломат с бумагами. Ты забирала меня из школы на своем минивэне, сжимала меня в крепких материнских объятиях. Подъехав к дому, мы брались за руки и торжественно шли по подъездной дорожке. Каблуки твоих туфель цок-цок-цокали по полу. Мои кроссовки со светящейся подошвой не цокали, а, скорее, хлюпали.

– Как у тебя прошел день, милая? – спрашивала ты.

И я начинала болтать без умолку, рассказывая про Августа и его рисунки, про коллекцию жуков моей учительницы, про ручного кролика, живущего у нас в классной комнате, про то, как я учусь соединять буквы в словах. Ты слушала, и в нужный момент на твоем лице отображалось воодушевление. Пока я говорила, ты снимала туфли, массировала ступни, усаживала меня за кухонный стол, чтобы я раскрашивала или делала домашнее задание, и начинала готовить.

Когда к нам переехал отец, поначалу привычное течение нашей жизни не менялось. Он просто приходил домой с работы и вливался в его поток. На нашей кухне стал звучать баритон. Он опирался на столешницу и интересовался, что ты готовишь. Он целовал твою шею. Когда я демонстрировала раскрашенный мною рисунок, он отзывался: «Отличная работа, детка». Он вписывался. Он занимал пространство, но не пытался в нем доминировать.

Сперва ты почти не улыбалась. Ты внимательно за ним наблюдала, изучала его, как будто не была уверена, что хорошо его видишь. Но сменялись времена года, и наша жизнь протекала по-прежнему, и ты начала смеяться над его шутками и улыбаться, когда он обнимал тебя на кухне. Ты перестала каменеть всякий раз, когда он садился рядом со мной.

Отец был на голову выше тебя. Когда он прижимал тебя к себе, твоя макушка оказывалась у него как раз под подбородком. Казалось, что ты подходила для него так же идеально, как он идеально подходил для нашей кухни и жизни. Его плечи были шире, руки длиннее, и он заключал тебя в объятия, а ты закрывала глаза и вдыхала его запах.

Как-то раз ты жарила курицу, масло шипело и брызгалось. Вошел отец и спросил свои громогласным голосом:

– Как поживают мои девочки?

Он остановился в проходе и протянул к нам руки. Я спрыгнула со своего стула и добежала до него раньше. Это была гонка, победителя которой обнимали первым. Он опустился на колени, чтобы стиснуть меня в объятиях, а когда он отпустил меня, я побежала обратно к столу, чтобы закончить срисовывать подаренный Августом рисунок, изображавший гепарда в джунглях.

У меня никогда не получались такие же рисунки, как у Августа. Со временем я перестала пытаться их перерисовать. Вместо этого я стала придумывать истории, которые потом рассказывала ему. Но в тот день я все еще старалась воспроизвести все его движения и изобразить идеальные пятнышки, которые выглядели скорее как комки грязи на моем коротконогом и приплюснутом гепарде. Отец посмотрел на тебя и склонил голову набок.

– Хммм… – произнес он. Он обычно издавал этот звук, когда на кухне вкусно пахло или когда он прижимал тебя к груди, чтобы поцеловать.

Ты улыбнулась. Твои волосы были собраны в неаккуратный пучок, заколотый с помощью ручки. Ты переворачивала курицу в сковороде. Он не двигался, ты обернулась.

– Что?

Мой взгляд упал обратно на лист бумаги. Я раскрашивала и пыталась подобрать нужный оранжевый цвет. Я знала, какой оттенок мне был необходим. Как рассвет. Прямо как название нашей улицы.

– Никогда не замечал, что ты ходишь на работу в таких коротких юбках.

– Каких юбках? – усмехнулась ты. – Они почти до колена достают. Вовсе не короткие.

Он дразнил тебя своим голосом.

– От этих коленок мужики, наверное, с ума сходят.

Я не смотрела, но я знала, что отец обнял тебя. Его голос зазвучал ближе, но немного приглушенно от того, что он целовал тебя в шею. Забавно, что мы способны столько всего слышать. Движение. Жест. Чувства, скрытые в голосе или звуке.

Например, я поняла, что ты откинула голову назад. Что засмеялась, несмотря на то что я не видела этого. Смех был таким внезапным и громким. Как и всегда, когда ты не ожидала, что тебя рассмешат.

– Ой, прекрати.

В тот вечер он прекратил.

И наша жизнь потекла, как раньше. Все одно и то же изо дня в день. Но начали меняться мельчайшие детали. Едва заметные моменты.

Ты то и дело спрашивала, не видела ли я юбку. Искала пропавшую пару туфель. По возвращении домой отец вдыхал твой запах, потом спрашивал, почему от тебя пахнет одеколоном, а ты лишь недоуменно моргала в ответ. Потом ты обнюхивала себя и говорила: «Не понимаю, о чем ты говоришь, милый». И ты протягивала ему свое запястье, чтобы он убедился. Мне казалось, что от тебя пахнет клубникой.

Он спрашивал, почему ты улыбаешься без причины, и этот вопрос смешил тебя. Не так, чтобы ты откидывала голову назад и хохотала, а так, что ты сдавленно хихикала, пытаясь таким образом отгородиться от него. Он начал жаловаться на то, что ужинали мы поздно, он к этому времени был очень голодный, на то, что его мама успевала приготовить еду до того, как папа возвращался с работы. Все это говорилась в перерывах между объятиями, поцелуями, сюрпризами в виде букетов цветов и скрывалось за нашими ежевечерними ритуалами.