– И всё-таки, что случилось с тобой? Куда ты опять влип? Господи, Господи…Боюсь за тебя, за нас, Миша. Не хотела говорить, но скажу. Меня тоже мучит один и тот же сон…Прилип пиявкой к сердцу, давит и давит…Сон о тебе…и тоже, как то ужасно. Куда-то бежишь, кого-то зовёшь. Сидишь за железной решёткой. Просишь пить. Я несу тебе кружку, но знаю, она пуста, без воды. Протягиваю сквозь решётку руки, а меня больно бьют по рукам. И так жутко-страшно… за тебя, за себя!

Он хмуро слушал её и думал, какая сила их развела. Кинула на разные полюса гибнущего государства, в хаотичные водовороты бунтующих толп?…И чувствовал: раздражение, и желчное отрицание не проходили.

– Так, что случилось с тобой? Не мучь меня… – она подошла ближе, сложила ладони на груди.

Тёмная, слепая сила хлынула в неё из его чернильных выпуклых глаз:

– После развала Союза… в Москве развелись шакалы, которым захотелось, чтобы кавказцы перед ними юлили, кланялись, хвостами махали. Цх-х! Дурная кровь пришла в Кремль, затопила все ведомства-министерства. Вах! Но кавказцы не собаки…и никогда ими не были. У нас тоже есть гордость и чэсть, клыки и когти! Вот такой ликбез и провёл с отморозками. Должен же кто-то, зарвавшимся гадам, указать их место.

– И это…должен делать пенсионер? Генерал-полковник в отставке? Начальник Военного института в Москве?! – она обречённо всплеснула руками.

Магомед повёл бровями, вздохнул, стиснул челюсти, сел в кресло, храня молчание, хмуро уставился на свои большие смуглые руки.

Последовала долгая пауза, лишь чёрные ветви деревьев раскачивались за окном, да январский ветер тихо напевал на крыше. Вера, скрестила руки на животе и осторожно поглядывала на сурового мужа. «Нет, конечно же, нет», – подумала она, – «из треснувшей чашки чая не выпьешь». Ей придётся бороться со своими тревогами-страхами, как обычно, одной. Она наперёд знала, что скажет муж и, что скажет она. «Молчи, терпи и доверяй мне. Оставь меня в покое. Мне некогда. Иди, займись воспитанием дочерей». «Вот именно: всю жизнь я и слышала это от него…Похоже, он любит свои принципы и слова, больше чем меня». «Не надо, Вера, искать философской глубины на мелких местах. Лучше ступай на кухню и займись своим делом». «А может, он прав? И это его осознанный выбор воина. Он такой был всегда. Разве, я полюбила другого? Значит другого и не дано. Его не исправить, не переделать. Мне же остаётся смиренно нести свой крест».

Она слегка повернула голову, и её профиль чётко высветился на фоне включенного торшера. Но всё-таки с её языка слетело едкое, наболевшее:

– Ты как всегда стоишь на своём…Не сдвинешь. Ну за что мне такое наказание?

Она тихо коснулась его плеча. Не проронив ни слова, он крепче сжал её ладонь в своей. Но это лишь масла в огонь её изболевшегося сердца.

– Нет…Ты не любишь нас. Только себя! Так было всю жизнь. Тебе надо было жениться не на мне, а на Армии… Что ты и сделал, легко перешагнув через нас. И чего ты добился? Кого сделал счастливым? Стал генералом? Командующим СГВ. Государство, Родина, о которых ты бесконечно твердишь – они пыль, обломки, ничто! Армия, которой ты служил дни и ночи…погрязла в коррупции и диком воровстве. Она развалилась без единого выстрела. Всю жизнь ты промотался, как рыскающий волк, там, где убивают, дымятся головни, валяются трупы. Ты…Ты страшный человек. Непонятный. Чужой. Боже мой! Какая я дура…Что говорю? Не верь! Не слушай. Люблю тебя всю жизнь и буду любить Мишенька, родной, умоляю… – она упала перед ним на колени, залила слезами его тяжёлые, медные кулаки. – Ну хоть ради моих слёз…Ну не лезь ты в это пекло, в эту паровозную топку! Зачем ты всё это делаешь? Больше всех надо?

– Ты сможешь простить… – он снова коснулся губами е пальцев. – Прости…потом…когда-нибудь…

Она с бурным протестом вырвалась из его рук, глядела снизу вверх на его суровый орлиный профиль и беспорядочно взмахивая руками, сыпала перекипевший шлак слов:

– «Простить»? Когда «потом»?! После твоей смерти? Ну куда тебе взмывать в небо?! На кой…нужны тебе под старость лет…эти долбаные политические скачки. Ты же знаешь… Там голимое дерьмо! Прости…но ты неизлечимо болен, Миша…Ну нельзя тебе, понимаешь – нельзя-а! Переносить такие нагрузки…Ты и так несмотря на ранения лёгких и контузии, полученные на фронте, вопреки всему, совершил 185 прыжков с парашютом. В течение 20 лет был народным депутатом Верховных Советов СССР и Дагестанской АССР. И работал, тянул эту лямку, как раб на галерах!.. И этого всего – мало тебе? Ну, что ты будешь с ним делать…– она поднялась с колен. – Упрямый как весь ваш аварский род!

– Что-о?? – в его глазах вспыхнул фиолетовый отсвет.

Но Вера не сдавалась:

– Это я у тебя хочу спросить «что»!

– Может, хватит! – Он раздул ноздри.

– Это тебе хватит нас всех держать за горло, как жертвенных овец! Не понимаешь? Что ты меня без ножа режешь? В гроб раньше смерти, живой кладёшь. Мы муж и жена или кто?

– Оставь меня.

– Что старая…не нужна стала? – Вера обиженно стиснула зубы, и её слова, как стальной резец, раз за разом всё глубже снимали стружку. – Хватит из меня делать дуру! Я же за тебя волнуюсь. Довольно с ума сходить. Я из кожи вон – бьюсь за тебя, стараюсь….Дочки стараются, а ты…Да плевать тебе на всех нас с парашюта…

– Замолчи, женщина! Не лезь под кожу, змея! – Магомед, сгорстив волю в кулак, замолк. Скрестил руки на груди и не отвечал больше ни на один вопрос. Тяжёлым гнётом ложилось на плечи Веры его молчание.

В глубокой тишине истекла минута, другая.

– Вот в этом ты весь. Тиран, средневековый феодал! И всегда таким был. Не могу больше, – она боком подошла к дивану и села, роняя голову на руки, дрожащими ладонями закрывая взявшееся красными пятнами лицо.

Он, чувствуя, как мечется-бьётся птицей в клетке в ней безысходная злоба, любовь, отчаянье, страх, глядел на поседевшую прядь русых волос, упавших из-под платка на плечи жены. Смотрел и прекрасно понимал: Вера лютовала, защищая их священное семейное гнездо, боролась за него, за его здоровье, за своё тихое семейное счастье и при этом в сердцах по-бабьи, за прежнее, накипевшее, – жалила и разила теперь.

– И я не могу больше… – его слова, как камни, упали на Веру.

– Что? Что, ты, сказал?! – она подняла на него зарёванные, опухшие, точно слепые глаза. – Ты что задумал?.. – она испуганно вглядывалась в его лицо. – Я…я законная твоя жена…И приниженной, раздавленной горем брошенкой не стану. Уж лучше сразу в могилу шагну…Миша! – она в мольбе протянула к нему руки, неся в сердце кровяную боль. – Ты мой, только мой – никому тебя не отдам! Мой! Мой…Слышишь?

Он вдруг сам испугался своего кремнистого отчуждения. Говорил себе: «Мы не вправе…мы не должны расставаться. Теперь никуда не буду уезжать, плюну на все звонки и просьбы, как плюнули в Кремле на наше поколение…Буду здесь, при доме, с тобой, душа моя». Он испытывал благодарность. Он действительно часто, даже очень часто не был с ней рядом месяцами, в те дни, когда было очень трудно одной с детьми, в те стылые ночи, когда её душили кошмары, обиды и слёзы. Он был там, где горела земля, кружили боевые вертолёты, где в нём нуждалась Советская Родина, куда посылал его воинский дог, где могла пролиться или уже текла кровь…Он был в мёрзлых казармах, где вповалку спали измотанные марш-броском солдаты, где стонали раненые, где крепко пахло табаком, потом, оружейным маслом, и ременной кожей, где на крючьях висели бронежилеты, автоматы и каски. Или шёл с бригадой ВДВ на выручку роте, которая на горном перевале держала круговую оборону и отбивала атаки многократно превосходившего по численности врага…

…Он слушал её и думал, какая сила их разлучала все эти долгие годы. Выклёвывала его из семьи, бросала на огненные окраины гибнущего Союза, в горы, пустыни, в ревущие водовороты бунтующих толп. Тот выстрел в пёстрой орущей толпе у ереванского аэропорта, острая боль в плече, армянин с автоматом наперевес, и капитан Большаков, что сильным рывком втащил его окровавленного, на дырявленное пулями сиденье, рванул, наудачу, разрезая толпу…Она в это время лежала в ночи и слушала, как трещит, стонет, распадается мир, а он в палатке, под капельницей, был частью сего распадающегося мира.