Стоит отметить, что все необходимые шаги по уходу от налогов и возможности выводить собранные деньги я предпринял заранее и тщательно скрыл все следы. Это на тот случай, если мою вновь обретенную помощницу начнут терзать муки совести.

Она моментально влилась в наш коллектив, словно состояла в нем изначально. В день своего появления, снова холодная и деловая, она больше слушала и осматривалась. Несмотря на очевидную экстравагантность, офис и вся наша немногочисленная компания, судя по всему, произвели на нее хорошее впечатление, и Галина засучив рукава принялась за дело. Вскоре из первичного хаоса начал зарождаться порядок, который волей-неволей всем нам теперь приходилось поддерживать.

Примерно в это же время я начал ясно осознавать, что сам уже не отношусь к фигуре Сталина столь же негативно, как раньше, – даже наоборот, начинаю испытывать к нему какую-то сыновнюю почтительность и уважение. Сложно сказать, явилось ли это результатом изучения поставляемой мне Григорьевым литературы или причина крылась в чем-то другом. Могу сказать только одно: подготавливаясь к ведению предстоящей агрессивной рекламной кампании, я был вынужден свыкаться с ролью защитника и проповедника, а в такой ситуации возникновение симпатии было лишь вопросом времени.

В целом, несмотря на то что раньше благотворительные фонды мне создавать не приходилось, все пошло достаточно гладко. Но ровно до того момента, пока в бумагах не начало фигурировать имя Сталина. Стоило только ему появиться на официальном бланке, как на пути встали невидимые доселе преграды. Там, где у простого народа возникал энтузиазм, бюрократы, созданные словно под копирку, округляли глаза и стремились поскорее отделаться от нас, будто эта фамилия жгла им руки.

В завершение первого месяца наших трудов настал тот день, когда Маргарита Васильевна впервые потерпела неудачу.

– Как только он увидел фамилию, так прям весь затрясся, – едва переступив порог, начала громогласно причитать она. – И как только потом я его не уламывала, что только не говорила, а он ни в какую! Деда у меня, говорит, лес валить отправил. Да за дело, поди, и отправил! Подлюка! – Кому было адресовано ругательство, понять было невозможно. То ли деду чиновника, то ли ему самому.

– Значит, в проведении благотворительного концерта нам отказали… – подытожил я.

– Ага.

– Придется готовить сбор подписей в его поддержку. Мы этого отказника по-другому одолеем, – подала голос Галина, легко и своевременно на корню разрядив начавшую было зарождаться упадочническую атмосферу.

– Правильно! Только прежде нужно запустить рекламную кампанию.

Но развить эту тему мне не дал громоподобный стук в ворота. Мы втроем – Григорьева не было – вопросительно переглянулись, и я отправился открывать. Как только лязгнул засов, дверь стремительно распахнулась, едва не сбив меня с ног. В комнату молниеносно ворвались люди в масках и с автоматами в руках. Практически сразу я все равно оказался на полу, только уже с их помощью. За моей спиной охнула Маргарита Васильевна. Галина сохранила молчание.

– Не сопротивляйтесь! – крикнул я им и сам тоже последовал своему совету.

В голове сразу же пронеслись две наиболее вероятные догадки о том, кто же это может быть. Первую, состоявшую в том, что нас банально грабят, я отмел сразу же: мою голову бесцеремонно за волосы оторвали от пола и ткнули прямо в нос какие-то бумаги. Прочесть их я, естественно, не успел, но правдивость второго предположения стала очевидной. К нам заявилась первая, но, как мне кажется, далеко не последняя проверка.

6

Небольшой, вытянутый в длину кабинет сквозь незанавешенные окна практически на всю длину пронзали косые снопы вечернего солнечного света, в которых плясали ярко освещенные пылинки. Молчаливые люди, все так же не снимая масок, завели меня сюда и усадили на стул возле одного из двух письменных столов. За вторым какой-то хмурый дядька флегматично что-то печатал. Не могу с уверенностью сказать, был ли человек, вскоре занявший место хозяина стола, за которым сидел я, среди тех, кто обыскивал наш гаражный офис, но бисеринки пота, предательски видневшиеся под коротким ежиком волос, весьма красноречиво намекали на недавно снятую с головы маску. Покопавшись несколько минут в бумагах из принесенной с собой папки, он как-то резко захлопнул ее, отбросил на край стола и вопросительно уставился на меня.

– Скажите, Максим Сергеевич, а вы правда затеяли музей Сталина построить?

– Разве это не ясно видно из тех документов, которые вы изъяли? – спросил я, высокомерно вскинув бровь.

Мерные удары по клавишам из-за соседнего стола стали происходить гораздо реже – вопрос, видимо, показался интересен не только моему собеседнику.

– Ну зачем же вы так? – укоризненно покачал головой собеседник. – Может, я вам помочь хочу.

– Если так, то у вас весьма интересный способ оказывать помощь. Что нам инкриминируется?

Он коротко ответил:

– Возбуждение ненависти либо вражды. Двести восемьдесят вторая.

– Я так и думал.

– Я так и думал?! – Было заметно, что он едва сдерживается. – Да ты хоть понимаешь, что можешь легко загреметь за решетку? Вот скажи мне, с какой стати тебе, успешному дорогому юристу, приспичило бросить все и заняться этой авантюрой?

Я промолчал со спокойным видом: сценарий этого разговора был продуман мною заранее в мельчайших подробностях. Сейчас, например, после первого проявления чувств, мне следовало выждать, чтобы определить личное отношение моего интервьюера к данной теме. Ждать пришлось недолго.

– Пойми, Самохин, не дадут вам этого сделать. Время нынче не то…

Теперь все окончательно стало на свои места, и дальше мне можно было не опасаться.

– А может, пора его уже делать тем самым, а не сидеть и ждать, пока все само изменится? – все-таки не выдержал я.

– Разжигание розни – это не обвинение в махинациях. Это серьезно, – всплеснул он руками. – Тут откупиться не получится.

После этих слов на некоторое время воцарилось молчание. Мне уже было совершенно ясно, что наша возрастающая активность стала кому-то поперек горла и этот кто-то, используя столь устрашающие методы, решил наставить нас на путь истинный. Но вся соль состояла в том, что даже человек, призванный меня напугать, по всей видимости, оказался на моей стороне. Это было ясно как божий день. Собеседник явно не поддерживал тот приказ, который приходилось выполнять. Да и обвинить нас было действительно не в чем. Взвесив все за и против, я решился задать ему один вопрос, который должен был положить конец этой беседе.

– Вот знаете, что мне остается непонятным? Почему Ельцин-центр рознь не разжигает, а музей Сталина непременно это сделает? А?

Мой расчет оказался верным. Несколько мгновений на лице собеседника отражалась борьба, впрочем не очень яростная, между приказом и личным мировоззрением. Личные мотивы одержали верх. Он поднялся, давая понять, что разговор окончен, и протянул мне руку, которую я крепко пожал.

– Ох и трудный же путь вы для себя избрали… – проговорил он, с сожалением и уважением качая головой. Но потом, не отпуская моей руки, добавил казенным голосом: – Желаю вам больше со мной не встречаться при подобных обстоятельствах.

И все. Дальше, предъявив на проходной врученную мне на прощание собеседником бумажку, никем не задерживаемый, я спокойно вышел на улицу и легкой походкой направился к входу в метро.

Вереницы встречных прохожих, хмурых и веселых, сосредоточенных и рассеянных, живущих каждый в своем маленьком мирке и одновременно являющихся частью одной могучей страны, мало-помалу избавили меня от воинственного настроения, владевшего мной на протяжении всего недавнего времени, и направили поток мыслей в несколько иное русло. Трясясь в душном вагоне метро, я впервые, наверное, всерьез задумался о смысле происходящего.

К чему я приду в конце этой истории? Сегодняшние события совершенно точно показали, что выйти сухим из воды у меня нет ни единого шанса. Слишком большой размах – кажется, так я пытался вразумить Григорьева в самом начале. Но то, что я тогда понимал лишь умом, сейчас пришло ко мне с полным осознанием. Вопрос теперь стоял так: смогу ли я опуститься до состояния мерзкой топкой грязи, прикарманив деньги вкупе с чужими надеждами, предназначавшиеся для великой цели, тем самым бесповоротно покончив с нею? Смогу ли, фактически втоптав в грязь предательством едва ли не самый важный символ величия своего народа, окончательно встать в один ряд с теми нелюдями, которые пируют прямо на трупе страны, их породившей? И этот вопрос оставался открытым. Причем сейчас я ясно осознал, что не вижу особой разницы, сбегу ли я, прихватив с собой все собранные средства, или передам их, пусть даже и не оставив себе ни крохи, в руки алчного Григорьева, – в любом случае это будет моим концом. Как человека и как личности.