Поначалу воспитывать меня привычными методами наставницы опасались, не зная кто я и переживая, не объявится ли за мной любящий родственник или родитель. И потому особо не трогали, кормили, выделили тюфяк в общей спальне.

По ночам я плакала, кого-то звала, но наутро не помнила своих кошмаров, а воспитанницы смотрели косо и жаловались наставницам. Правда, потом Ксеня разбила нос самым активным ябедам, и те стали терпеть мои ночные подвывания молча.

Но когда луна на небе налилась полнотой, округлилась, все поняли, что никто за мной не придет. И за первую же «дикость», а именно – мое непонимание, зачем нужно подставлять пальцы под хлесткий прут, если можно спрятать их за спиной и забиться в угол, откуда не достанут, меня отправили в подвал на перевоспитание.

Если в Риверстейне я чувствовала себя как в ловушке, то каков же был мой ужас оказаться в сырой яме, где не было окон, а только стылый утоптанный земляной пол, склизкие от влаги стены и запах крыс, загадивших подвал.

Да и сами крысы полюбопытничали, высунули подрагивающие носы с топорщащимися усами из своих узких лазов, повели длинными мордами, осматривая «гостью». Или обед?

Когда наставницы решили, что на первый раз достаточно, и тяжелая, обитая чуть проржавевшим железом, но все еще крепкая дубовая дверь открылась, я вылетела в образовавшуюся щель похлеще той крысы и как зверек прокусила до крови руку Гарпии, пытающейся меня удержать.

Даже не помню, как я неслась по лестнице, как выскочила в коридор и за дверь, очнулась уже возле каменной стены ограды. Но и она не удержала меня. Я учуяла пролом прежде чем увидела, пролезла в дыру и что есть мочи припустила между деревьев. Мшистые холодные валуны и разлапистые ели были мне милее высоких стен Риверстейна, который хищной птицей наблюдал за моим бегством и, казалось, сейчас встряхнется, взмахнет черными крылами и кинется за беглянкой.

Но, конечно, Риверстейн остался на своем месте, а я заползла хорьком под склонившиеся до земли колючие ветви, закопалась в осыпавшуюся желтую хвою и затихла. Сквозь тонкие иголки лениво сочился тусклый осенний свет, успокаивая меня, сосны тихо шептались, склонялись макушками, остро пахло смолой и меня отпускало. Словно камень-валун, придавивший грудь, становился поменьше, истончался, ссыпался песком…

Я уснула.

И проснулась не от собственного крика, а от беличьей возни над ухом. Белка, еще не сменившая наряд на рыжий, и кусками серая, отчего казалась какой-то куцей, деловито рылась в хвое, то ли проверяя свои запасы, то ли пряча новые. На меня она косилась с опаской, но без испуга, видимо не принимая жалкую кучку, свернувшуюся в лесном шатре, за нечто, представляющее опасность.

Какое-то время я еще наблюдала за ее сосредоточенной мордочкой и проворными лапками, потом потянулась, разминая озябшее и затекшее тело. И выбралась из-под гостеприимной ели.

***

Конечно, в Риверстейн я вернулась. Я хотела остаться в лесу, но жить в нем не умела. Наставницы очень удивились, увидев меня. Воспитанницы сбились кучкой, рассматривая мои грязные коленки и ладони, одежду и волосы, в которых запуталась хвоя. Все были уверены, что глупую девчонку съели в лесу волки, и даже не пытались меня искать, рассудив, что на все воля Пресветлой Матери. На вопросы, где была, я пожимали плечами. Мне не обрадовались, но и выгнать не решились. Оставили в приюте до приезда вестника, надеясь, что тот решит, что делать с подкидышем. Но зима настала неожиданно быстро, дороги приграничья замело снегом, покрылись корками топкие озерца, и вестник прибыл только к весне…

И то махнул равнодушно рукой, мол «мне-то девчонка на что, воспитывайте…» Да и матушка-настоятельница пожала плечами, живет – не выгонять же…

Я же за зиму как-то освоилась, да и обитатели Риверстейна ко мне привыкли. Не полюбили, просто смирились с моим присутствием, как смиряется человек с досадной осенней хлябью или женщина – с первой обидной сединой. Вроде и не хочется, и страшновато, а куда ж денешься? На все воля Пресветлой Матери…

***

Обитатели Риверстейна боялись леса, сторонились, прятались за каменными стенами. Мне же, напротив, его стены казались ловушкой, и лишь за оградой я чувствовала себя вольготно. И как ни странно – в безопасности. Голоса диких зверей, повергавшие в ужас воспитанниц и заставлявшие наставниц обносить голову защитным полусолнцем, я слушала, как песню, и мне они нравились гораздо больше унылых песнопений Аристарха. Впрочем, об этом мне хватило ума умолчать, а то подвалом дело бы не ограничилось. За такие признания и к обережникам угодить можно, и на костер.

Я слушала лес молча. И все так же сбегала в него в минуты отчаяния.

Даже Ксеня меня в этом не понимала. Ужаса перед ельником и его обитателями она не испытывала, но крепкая деревенская ее разумность подсказывала подруге, что и шляться там особо не стоит, особенно по весне, когда вокруг полно оголодавшей после зимы живности.

И я не могла ей объяснить, почему меня туда тянет и почему я не боюсь. Я и сама не знала. Просто темный ельник дарил мне ощущение защищенности, в отличие от высоких стен Риверстейна.

А лес напирал на здание со всех сторон, нависал колючими мощными ветками над каменной кладкой ограды, ветвился узловатыми корнями, выползая из-под земли во дворе, рассеивал легкие крылатки семян и прорастал по весне тонкими детками – сосенками. Словно брал в кольцо нахохлившееся здание, как всем казалось – угрожая, а мне чудилось – оберегая…

Я не боялась лесных жителей, а они – меня. Наблюдать за их деловитой жизнью было для меня такой же отдушиной, как и чтение книг.

Как-то мне довелось повстречать на лесной тропке росомаху.

Была ранняя осень, и я снова удрала, выбралась через дыру в каменной стене, скинула там же ботинки и босиком пошла по чуть сырой хвое и привядшей траве. Босые ноги ступали неслышно, осторожно, сами выбирая дорожку, обходя мелкие ямки, наполненные влагой. А шершавым шишкам ступня только радовалась. Я привычно трогала руками липкие стволы сосен, обнимала их, стараясь не думать, как будут ругать меня наставницы за испачканное смолой платье.

На лесной полянке за мелким илистым озером буйно росли морошка и черника, и я, наобнимавшись с деревьями, направилась туда, надеясь найти поспевшие уже ягоды.

Низкие кустики черники, зеленые сверху и усыпанные тугими ягодками снизу, под листочками, густо покрывали мшистую опушку. Кое-где ступни проваливались во влагу, но я не обращала внимания, лишь поддергивала подол, чтобы не сильно испачкался. Наевшись и целиком перепачкавшись сочной ягодой, я прикидывала, во что бы собрать их, чтобы порадовать Ксеню. И поняла, что застывший силуэт – вовсе не очередной мшистый камень, а большой замерший зверь, с длинной темной мордой, короткими прижатыми ушами и коричневым телом на мощных лапах с острыми черными когтями.

Я затаила дыхание, черная ягода кислинкой разлилась во рту.

Зверь застыл, разглядывая меня, повел настороженно носом. И неловко повалился набок. Из-под лопатки росомахи торчало древко арбалетной стрелы с черным наконечником. Хриплое дыхание зверя долетало до меня, глаза смотрели… просяще?

Я не понимала, откуда во мне это странное ощущение сожаления и неправильности, грусти по смертельно раненному животному и желание подойти к нему.

Для чего?

Умом я понимала, что нельзя приближаться к зверю, и все же мне настойчиво казалось, что он зовет меня, просит о чем-то… Но о чем?

Я, страшась, сделала шаг к зверю. Во мне крепла странная уверенность в правильности моих действий и убежденность, что росомаха не причинит мне вреда. Длинные загнутые когти скребли землю, пасть была оскалена от боли, кровь черными толчками заливала шкуру. Но я не чувствовала страха…

Темные бусинки звериных глаз неотрывно следили за мной, и я остановилась в двух шагах, засомневавшись. Что я могла сделать, как помочь?

Я все же решилась, приблизилась, опустилась коленками во влажный мох и провела рукой по мокрой от крови шкуре. Стрела застряла глубоко и сидела крепко, не вытащить. Я растерянно посмотрела на свои испачканные кровью и грязью ладошки, потом положила руку на голову зверя. И, не задумываясь, пожелала, чтобы его мучения прекратились. Хриплое дыхание благодарно оборвалось под моей рукой.