Африканское солнце не успело еще догореть, а я не успел еще додумать свои горькие думы как выпутаться из объятий природы и вернуться в лоно цивилизации, и тут темнота, словно шапка, сразу накрыла меня: холмы, равнина, деревья – всё пропало в черноте. Но оглянувшись, я замер в восхищении: на западе еще тлеет золото и пурпур, заходящего солнца, а на востоке сверкают и плещут уже бесчисленное множество появившихся звезд: звезды и звезды, и между ними, наверное, сияет и знаменитый Южный Крест! Звезды искрятся, дерзко и сильно – как будто спешат воспользоваться своим промежутком от солнца до луны; их прибывает всё больше и больше, они проступают везде сквозь небо. Словно невидимая рука, поспешно зажигает огни во всех углах небосвода, и – засиял вечерний пир! Новые силы, новые думы стали просыпаться в моей душе. "Ах, Киса, мы чужие на этом празднике жизни!" – только и смог прошептать я себе, засохшими губами.
Ночью спал я ужасно, вполглаза постоянно просыпаясь от непонятных звуков и пытался вглядываться ночь, немного озаряемую желтоватым светом луны, судорожно сжимая в руке палку. Забыться тревожным сном удалось уже к исходу ночи. К рассвету значительно похолодало, что и привело меня в чувство. Открыв глаза, я увидел прямо перед собой стебель травы, изогнувшийся под тяжестью капель росы, которые висели на нем, покачиваясь и сверкая. Я прикоснулся к травинке рукой, и заветные капельки мгновенно сорвались, бесследно исчезнув на сухой почве.
К следующему стебельку я уже высунул язык. На этот раз мне удалось уронить жидкие росинки на свой распухший язык. От чего испытал несравненное ни с чем удовольствие, да, еще, еще и побольше, побольше. К сожалению, солнце быстро взошло и высушило росу, но, я немного утолил свою жажду, смочив язык и ротовую полость. После этого я нашел в себе силы встать и продолжить путь. Теперь я твердо решил искать воду, так как знал что у меня только этот день. Я бродил прислушиваясь к инстинктам, внимательно наблюдая за утренним поведением птиц и животных – хотят же они по утрам на водопой? Вытянув палку, я шел и шел вперед, пугая возможных змей. Наконец через пару часов мои поиски увенчались успехом. Среди зеленой травы я увидел скальное основание. Рыхлые серые скалы были покрыты трещинами и разломами, кое – где виднелись пятна желтых лишайников, среди которых бегали ящерки.
Но главное, почти всю чашу занимала или большая лужа, или маленький водоем, в форме сердца, относительно глубокие воды которого отливали синевой, в которой отражались голубые небеса. Впрочем, с одного края видно было неглубоко, и воде росли какие-то растения. Умом я понимал, что эту воду нельзя пить ни в коем случае, но в данный момент никакая сила не смогла бы меня остановить. Припав с глубокого края, я пил и пил благословенную жидкость. Впрочем, ради очистки совести, я все-таки согнал ладошкой верхний слой воды, по нему же могут бегать разные насекомые. Напившись до отвала, я счастливый развалился на траве на берегу, пребывая в состоянии полного блаженства. После часового отдыха мне удалось прибить местную лягушку и освободив ее от кожи заглотать почти не пережевывая. Ну вот, я и приобщился к высокой французской кухне, причем абсолютно бесплатно. Проведя, таким образом, время с пользой до обеда я заметил вдали на юге легкий дымок, ну вот похоже и люди. Только к добру ли это? Но, тем не менее, приведя себя в относительный порядок, я отправился на разведку.
Глава 6
Вот уже с пол часа, лежа на брюхе, в вершины холма на наблюдал за фермой, пытаясь решить для себя что к чему и что почем. В центре фермы росла большая раздвоенная акация, между стволами которой для каких то неведомых мне целей были прибиты доски. От акации слева находилось два строения и одно сбоку справа. Лишь у одного из строений рядом с акацией наблюдалось сложенная и из камней, но по большей части из самодельных кирпичей печная труба. Сами домики были построены без особой любви и заботы, фанерный летный домик обычной базы отдыха казался бы на их фоне настоящим дворцом. Видно было, что стены состоят из тонких дощечек, а у одного домика пару стен, неведомый архитектор, и вовсе составил связок какого то камыша. Крыши домиков держались на распорках из палок, к которым были подвязаны натянутый или брезент, или парусина. У жилища с находящегося справа от акации перед входом был пристроен навес, наверное являющимся любимым местом отдыха его обитателей. Еще кое где виднелись вкопанные в землю большие палки, к которым наверное привязывали животных и и наконец венчал все это великолепие забор или загон для скота. Неведомый архитектор сильно не стараясь – вкопал как можно чаще большие палки от стволов небольших деревьев а поскольку тут с деревьями явный дефицит, то внизу были во множестве вкопаны были колючие кустарники, голые ветви которых переплетались с друг другом и создавали неприятный барьер, но отнюдь не непроходимый. Сверху между палками для усиления эффекта были натянуты веревки, а кое-где и проволока. Такая классическая фазенда Папы Карлы, где все просто, дешево и сердито. При этом земля на ферме и вокруг нее была вытоптана местной скотиной, и на ней не было не заметно не травинки. Желто-красная почва была щедро залита африканским солнцем, и роскошный слой пыли покрывал все и вся. Обитатели фазенды были как белые, так и черные, но у меня сложилось стойкое убеждение, что владельцы этой роскоши все таки белые. Ну что ж пора идти сдаваться, подумал я, так как до вечера уже недалеко, а кушать хочется очень и очень сильно.
По пути на ферму, я нагнал возвращающееся стадо коров и лошадей, находившееся под присмотром двух негритянских подростков, почти голых, за исключением крошечных набедренных повязок из грязной ткани. Они лениво посмотрели на меня и заулыбались. В глаза мне сразу бросились выглядывающие из под повязок непропорционально большие гениталии африканцев. Однако, подумал я, чем это они здесь постоянно занимаются? Вероятно, пастухам надо было, как и всегда в этот вечерний час, пригнать домой коров и лошадей, пасшихся на дальних лугах, потому что в Южной Африке приходится запирать на ночь стада, чтобы защитить их от хищных животных. Для этого строятся загоны с высокими заборами, которые, если я не ошибаюсь, называются – краали. Слово "крааль" однозначно с испанским "кораль", и я подумал, что оно ввезено в Африку португальцами; во всяком случае, это слово не туземное. Подойдя к ферме, я мог рассмотреть встречающих меня и ее белых обитателей.
Главный из них, видимо сам хозяин был мужчина за пятьдесят, меньше меня ростом на полголовы, но зато намного более грубого и крепкого телосложения. На грубом и немного глуповатом лице было излишне много растительности – рыжие косматые брови, усы и борода лопатой, последняя впрочем, была относительно короткой, длиной всего полторы ладони, лицо его было почти коричневым от покрывающего его загара и пыли.
На нем были широкие кожаные штаны, длинный, просторный сюртук из когда то зеленого сукна с глубокими наружными карманами, жилет из шкуры какого то животного, белая шляпа с широченными полями, а на ногах – полусапожки некрашеной кожи, которые я бы смело назвал – "деревенские башмаки". На плечо фермер небрежно повесил свой верный карамультук – старинное большое ружье чуть ли не в сажень длиной, с замком старинного образца, – наверное с таким еще Соколиный глаз бегал в свое время среди девственных американских лесов, вместе в верным Чунгачгуком. На это ружье фермер видимо возлагал все свои надежды.
Рядом стояла видимо его супруга, изображая из себя классическую фрау из села, времен Петра Первого. При взгляде на ее грубое краснощекое лицо, почему-то сразу вспомнились типичные торговки рыбой на рынке. На ней была зеленая шерстяная юбка, корсаж со шнуровкой облегал ее могучую грудь, при этом корсаж был искусно расшит по голландской моде, а ее волосы цвета перезрелой соломы защищала от солнца легкая соломенная шляпа с бантом и на ленте. Двое детей – девочки десяти и двенадцати лет были одеты очень просто – в грубый домотканый холст; голова же у них оставалась и вовсе непокрытой.
