«Господа варнаки» тогда особого значения предупреждению старшего помощника не придали: мало их начальство в пересылках да в острогах пугало! Однако не успел «Ярославль» дойти до Порт-Саида, а невольники уже в полной мере оценили ежедневное удовольствие купания под сильными струями воды из брандспойтов. В Суэцком канале в правом трюме случилась небольшая драка, без особых последствий – и капитан сдержал слово: на следующий день, показавшийся арестантам адовым пеклом, на купание был наложен запрет.

А когда после выхода в Красное море невольным пассажирам стали выдавать к ужину по большой кружке красного терпкого анатолийского вина – «иваны» пустили среди глотов и особенно игроков[21] свое указание: кто оставит братву без купания и вина, тех будем наказывать сами, своим «следствием»[22].

И в трюме почти на две недели воцарились тишина и спокойствие. Нет, без оплеух и подзатыльников, отвешиваемых тупой и забитой шпанке[23], конечно, не обходилось – так это разве в счет?

Расставшись с Сонькой, Сема Блоха проскользнул к единомышленникам-«иванам», бывшим в курсе дерзкой задумки. Наскоро пересказал Сонькины идеи. Кое-что показалось дельным, хотя сама мысль действовать под диктовку бабы, пусть и аферистки высшего разбору, была противна. Кинули, посмеиваясь, жребий – кому первому по сопатке получать – все должно быть натуральным, с кровью и стонами.

Заранее морщась, Сема предупредил другана, чтобы тот своими кулачищами шибко не зверствовал: смотри, мол, потом ведь моя очередь придет! Опосля решили колотить набитый тряпьем армяк[24], и шумно, и не больно.

Загородившись на всякий случай от дремлющего караульного тряпками, Семе Блохе накрыли голову халатом и дали первую плюху. Дали, видимо, от души, потому как тот, подскочив от боли, зашипел:

– Я ж тебя просил, падла… Ну, держись, когда мой черед придет!

– Терпи, казак, атаманом будешь! – гыгыкнул второй заговорщик, отвешивая второй удар, едва не разбудивший караульного.

Сему удержали от немедленной «оборотки», сняли с физиономии халат, придирчиво осмотрели повреждения.

– Сойдет, Сема! – больше всех успокаивал кореша второй. – Кровишши поболее по харе размажем – и сойдет!

Оп-па! Не дожидаясь, пока кореша накроют, Сема дважды ударил его от души, сбил на пол. Закатившись под шконку, дал сигнал остальным: давай, мол, робяты!

Те тут же принялись пинать армяк и лупасить его, сопровождая «избиение» дикими воплями.

Первыми тревогу забили женщины-арестантки из смежной клетки:

– Эй, мужики! А ну кончай морды друг дружке «гладить»! – негромко заголосила одна, опасливо поглядывая на продолжающего храпеть караульного. – Без помывки ведь ироды завтра оставит!

Видя, что драка в полутьме и неверном свете качающихся фонарей продолжается, женщины накинулись на своих «кавалеров», успевших проникнуть к ним.

– Колян, Федька! Да разбудите вы своего товарища! Без воды, без стирки ведь останемся завтра!

– А нам-то чево? – вяло посмеивались кавалеры. – Не наша вахта!

Однако шум внизу уже привлек внимание караульного с верхней палубы. Заглянув с фонарем вниз, он увидел катающуюся по полу в мужском отсеке кучу-малу, мелькающие ноги и кулаки. Перевел фонарь на спящего караульного в нижнем проходе, заорал:

– Эй, вахтенный, мать твою так и этак! У тебя там драка по левому борту! Эй, варнаки, а ну прекращай шум! Расходись по шконкам!

И пронзительно засвистел в оловянный свисток, созывая дежурную ночную вахту.

Через полчаса старший вахтенный докладывал старпому Промыслову:

– Так что опять драка в левобортном отсеке, ваш-бродь! Дрались человек восемь, пока мы спустились, все разбежались, как водится. Осмотрели отсек – в крови только эти двое, ваш-бродь. И карты по шконке раскиданы… Прикажете разбудить капитана, ваш-бродь?

– А зачем? – зевнул Промыслов. – Зачем будить-то? Сказано было, и не один раз: кто, кого, за что – нас не интересует! Факт драки зафиксирован? Значит, и моего рапорта капитану хватит: завтра все арестанты остаются без помывки и без вина!

– Господин начальник, ваше высокоблагородие! – заблажил Блоха, подтирая кулаком кровавые сопли под носом. – Прикажите нас с Мишаней в правый отсек перевесть! Убьют ведь, варнаки! Тихо-мирно с Мишаней в штос кидались – а эти ироды накинулись, всю морду попортили!

– Несчастные какие! – покачал головой Промыслов. – На пару, значит, играли?

– Так точно, ваш-бродь! А оне…

– Кто – оне? – вкрадчиво поинтересовался Промыслов. – Скажешь – рапорт писать не стану!

– Ваш-бродь, нешто вы порядков наших, каторжанских, не знаете? Не видели мы никого, темно ведь…

– Понятно, – равнодушно кивнул Промыслов. И повернулся к судовому доктору: – Евгений Сидорович, осмотрите этих потерпевших, будьте добры! Есть ли у них ранения, представляющие опасность для жизни и здоровья?

Паламарчук опасливо обошел связанных кусками линька «картежников», покачал головой:

– Та вроде немае ничого страшного. Мордуленции разбиты, так это им не привыкать, я так полагаю…

– В госпитализации они нуждаются, доктор? Эй, варнаки, руки-ноги целы? Ребра вам не успели потоптать?

– Никак нет, ваш-бродь!

– Вахтенный! Запри голубчиков до утра в «фонарь»[25], а перед завтраком переведи их в другой отсек. Мастаки, видать. Им к себе возвращаться нельзя – убьют! А нам отвечать – что мер не приняли!

– Вот спасибочки, ваш-бродь! Тока в «фонари»-то за что? Мы же с Мишаней как есть пострадамшие, и нас же в «фонарь»!

– За память плохую! – усмехнулся Промыслов. – Марш отсель!

Как ни старались Сема Блоха и его агитаторы соблюсти конспирацию, понятие свободы для каждого арестанта является совершенно особым. Одни ждут ее для того, чтобы попытаться что-то изменить в своей жизни, – таких всегда было меньше прочих. Для других свобода означала пьянящее чувство хоть временного избавления от тюремных норм и правил, от придирок начальства, от гнета самой каторги…

Отсидев в «фонарях» до утра и попав в правобортное отделение, Блоха и его друган Мишаня скоро познакомились с тамошними «иванами», для которых правый отсек хоть и был временной, но все же своей территорией, где они были хозяевами. Ближе к вечеру пришлые стали сначала намеками, а потом и откровенно говорить здешней арестантской «головке» про свои истинные цели попадания в «чужую хату».

Вся прочая арестанская братия – глоты, храпы, игроки, бродяги поначалу не увидели в смене «хаты» ничего, кроме обычной каторжанской хитрости. Способ смены камер был, как уже упоминалось, не нов. Подтянулись только местные игроки и мастаки, заподозрившие Блоху и Мишаню в покушении на их «экстерриториальность» и, соответственно, заработки.

Идея захватить корабль и получить таким образом свободу была воспринята с большим энтузиазмом. Каторга, как правило, живет одним днем: «Седни гуляем, а завтра – что будет, то и будет. Доживем – увидим!» Именно поэтому мало кто из арестантов задал себе и товарищам вопросы, с которых начала сутками раньше Сонька Золотая Ручка. Суть этих вопросов сводилась к следующему: ну захватим. А корабль как вести? А что дальше – без приличной одежды, без денег и документов, в чужой стране, не зная языков? Вопросы трудные. А раз трудные – стало быть, и головку свою ломать над ними незачем!

Следующей ночью, на малом сходняке, «иваны» окончательно решили: берем корабль! Но детали по первости обсуждались не практического свойства, а больше мечтательного.

– Первым делом старпома, паскуду, жизни лишить!

– Верно говоришь: он тут самый вредный!

– Робя, я согласный насчет старпома – тока не сразу. Чтоб помучался! Как нас, ирод, мучал! День-два в «фонаре» подержать, на солнышке!