Написав «умру», я, конечно, слегка экивокствовал, ведь понятно, что так просто взять и умереть трудновато, надо к этому приложить кое-какие усилия – только вот какие? Это стало для меня вопросом вопросов, над которым я размышлял постоянно, все то время, когда не работал, не ел, не решал судоку, не читал и не слушал оперу, то есть, часик-другой в день обязательно, хотя бы перед сном. Самый щадящий вариант – газ – я отверг – хоть я и презирал своих соседей, но обрушить дом мне все-таки не хотелось. Правда, это был крепкий дом, со стеной из двойного ряда кирпичей, и, если помните, не обвалился даже тогда, когда один ряд для прокладки труб «разболгаркали» (глагол от самого популярного и самого шумного инструмента современных строителей), так что, возможно, кроме как с моей квартирой, даже при взрыве ничего не случилось бы, не говоря о том, что взрыв мог и не состояться, если соседи достаточно быстро учуют запах, но рисковать я все равно не хотел, и не только потому, что надо было хоть что-то оставить сыну, которому я доверил похоронить себя рядом с Рипсик (что представляло определенную трудность), но и потому, что так погибли бы наша библиотека, оперная коллекция, фото, картины, да и мишки. Я общался с ними, мы вместе слушали оперу – ну как я мог дать им сгореть? Основное средство во все века, снотворное, ныне продается строго по рецепту, а ходить по врачам мне не нравилось, к тому же тогда пришлось бы врать, врать и врать, а это неприятно. После Рипсик осталось какое-то количество кодеина, но достаточно ли этого? А вдруг я выживу и стану идиотом? Вешаться я точно не хотел, в этом было что-то унизительное. Так покончили с жизнью двое наших хороших знакомых, художник, чьи акварели украшали наши стены, и театральный режиссер, который как-то поставил мою пьесу. Это был лучший эстонский режиссер, и не только режиссер, но и актер, он даже Ленина сыграл так, что было интересно смотреть – наверно, из-за этой роли его и выжили из театра, не простили. Повесился он, как и жил, театрально – в парке, на дереве. Все быстро о нем забыли, ведь, по сути, его убили, а преступление надо вытеснить из памяти (сначала из театра, затем из жизни, наконец из памяти – логично) – а я помнил, насколько это был талантливый человек. Он до этого ходил лечиться к Рипсик, он был алкоголиком и с трудом выходил из запоев. Иглы ему очень понравились, он прямо воспрянул духом, но когда у тебя отбирают любимую профессию, тут уже ничего не поможет. Если бы у меня отобрали компьютер, я бы пережил, просто вытащил бы из подвала старую пишущую машинку и вернулся в прошлый век, а если бы и ее отобрали, тоже не унывал бы, достал бы ручку или карандаш, и писал бы ими, – я все равно писал черновики от руки – но вот если бы у меня отняли и ручку, и карандаш, и перо, которое я, возможно, стащил бы у первого попавшегося гуся, и, наконец, чернила, тогда бы и я покончил с собой, потому что кровью можно писать только в переносном смысле. Но что касается веревки, то, даже при том, что в смерти режиссера присутствовала не только театральность, но и некое величие, мне сия бутафория не нравилась.
Думал я и о револьвере – но его надо было еще достать. Правда, на дворе стояла уже не советская эпоха, когда из всех видов огнестрельного оружия гражданскому населению доверяли лишь охотничье ружье, из которого неудобно стреляться, хоть я и знаю случай, когда известный московский сценарист прервал подобным образом свои безнадежные боли – безнадежные в том смысле, что уже нет надежды на их прекращение, сейчас, пожалуй, можно было при большом желании купить даже противотанковую ракету, но сходить в магазин все равно пришлось бы, а там – врать, ведь спросят, для чего мне револьвер (нет, не спросят?). Вообще, оправдание у меня нашлось бы, я же жил в подвале, а решетки, если помните, с наших окон товарищество убрало, скажу: «Боюсь разбойников», – может, и поверят – но там еще какие-то справки, как мне казалось, следовало предъявить, что не состоишь на учете там-то и там-то, и тратить на это время не хотелось. К тому же, у меня совершенно отсутствуют милитаристические наклонности, с отвращением вспоминаю, как орудовал оружием (замечательный пассаж, неправда ли?) на занятиях по военной подготовке, в университете. Я попал в одну группу с двумя ярыми националистами, советскую армию они ненавидели, но университет закончить хотели, а это без военной подготовки – никак; однако если бы вы видели, с каким упоением они разбирали и собирали автомат Калашникова, для них вражеский! А мне от одного прикосновения к оружию становится мерзко на душе. Из всей военной подготовки я запомнил лишь два эпизода, но пересказывать их не буду, так как по сути своей они – постмодернистские, а это направление в литературе я люблю даже меньше, чем ружье. Хотя я понимаю, для чего сие последнее нужно, для чего вообще нужна война. Совсем не для того, чтобы убивать других! Мужчинам нужна война для того, чтобы умереть. Они не знают, что делать со своей жизнью, у них нет занятия, или оно противное, бессмысленное, как бессмысленна почти вся наша цивилизация – а поскольку покончить с собой трудно, то они и надеются, что кто-то их убьет и избавит от мучений. Но воевать я не пошел бы даже если бы было куда – не в Донбасс же? – и, единственное, на что, в смысле внешней агрессии, мог рассчитывать, это нападение на меня во время моих вечерних прогулок. Увы, жизнь в Таллине безопасна, и если кто-то и беспокоит на улице, то лишь затем, чтобы попросить прикурить – последним я начал отвечать весьма вызывающе: «Не курю и вам не советую», – но они меня все равно бить, тем более убивать не стали, наоборот, застеснявшись удалялись, что показывает, как многое в нашей жизни можно улучшить, если всегда говорить то, что ты думаешь. В советское время хватало хулиганья, но потом появились мобильные телефоны, вызвать патруль стало легче легкого, и шпана испарилась. Рипсик, боявшаяся за меня, и та очень скоро успокоилась, и если за что-то волновалась, то только за то, чтобы я не попал под колеса – мне нравилось дразнить судьбу и переходить улицу в неположенном месте. Теперь я стал еще решительнее, на зебру вступал даже тогда, когда приближающаяся машина развивала безумную скорость; но они ныне все такие законопослушные, сразу тормозят. Сам я, не в пример им, нарушал правила дорожного движения при каждом удобном случае (мне было без разницы, какой там цвет в светофоре, я что, слепой, не вижу, едет кто-нибудь или нет), чем пугал других пешеходов, добросовестно застывших на тротуаре совершенно пустой улицы.
А еще – если вернуться к револьверу – я подумал, что обычно ведь стреляют себе в голову – и этого я точно не хотел, так как голова, или, точнее, мозги – моя единственная ценность. Ну как я буду без мозгов, когда (если) мы с Рипсик после моей смерти встретимся? Без туловища – ладно, что-нибудь придумаем, чтобы обойти некоторые трудные моменты, но без головы? Тогда мы не сможем общаться. Возможно, правда, что ТАМ общение происходит как-то иначе, но мозги – мозги ведь нужны для любого общения?! Если я буду тупым и равнодушным ко всему, как мой сознавшийся в прелюбодеянии приятель, что Рипсик со мной делать? Она может тогда предпочесть кого-то другого, Микеланджело, например (эта опасность и так существовала)…
В итоге, я пришел к выводу, что решительнее, честнее и благороднее всего – перерезать себе вены. Так кончали с собой римляне, а они знали в этом деле толк. Заполняешь ванну теплой водой, ложишься, кайфуешь, и затем… Когда-то я любил принимать ванну, но из-за расширения сосудов перестал – а, раз в последний раз, какое это имеет значение? Правда, я где-то прочитал, что при потере крови бывают страшные конвульсии – но если сперва принять какое-то продающееся без рецепта легкое снотворное, или оставшийся после Рипсик кодеин, возможно, будет не так мучительно? Может я бы и остановился на этом варианте – но существовало препятствие: именно таким образом как-то попытался уйти из жизни мой отец, измученный сперва Джугашвили, а потом моей матерью. И состоялась эта попытка в том самом помещении, которым собирался пользоваться я – в нашей ванной. Правда, ванны там в то время не было, и душа тоже, были лишь раковина и унитаз, разделенные между собой перегородкой, и именно по сей причине попытка отца скорее всего и провалилась, ведь чтобы кровь не свернулась, нужно руки держать в теплой воде. Теперь этой проблемы давно не существовало, когда я поступил в университет и уехал в Тарту, мама сделала ремонт, перегородку снесли, и вместо раковины поставили ванну (унитаз все-таки оставили), так что по сравнению с отцом, у меня даже образовалось преимущество – и все же его пример меня удерживал, я видел в таком развитии событий некую предопределенность, а я всегда стоял и буду стоять за свободу волеизъявления.
