- Ты понимаешь, дурак, что все, кто останется тут, покойники?

   Понимал ли он это сам? Что думает младенец, когда кричит в первый раз в жизни и не знает, закричит ли во второй? Донован тогда не хотел зла Гришке, хотел, чтоб тот спокойно лепил куличики в песочнице или пускал голубей кому-нибудь в наглую рожу.

   - Слышишь, что тебе говорят? Убирайся!

   Но Гришка упёрся. На ладони его показалась маленькая грязная подушечка.

   - А если я вот что подарю, позволишь остаться?

   Ретли только рукой махнул. Ладно, пусть умирает. Для его придуманного Донована психи - люди того же сорта, что и проститутки, а значит, их можно истреблять без разбора, не задумываясь.

   Он повертел подушечку в руках. Мокрая липкая, наверное, она в слюне этого психа. Но всё же... сделана для него. Чтобы ему, этому дурню, позволили остаться на баррикаде. Специально для Ретли никто никогда ничего не делал. Он вздохнул, повертел подушечку в руках и пошёл на соседнюю баррикаду. Нужно было посоветоваться с Ерохиным, что делать с этим больным человеком. Главным на баррикаде вместо себя оставил Калитина.

   Когда Гришка уходил и с тупой приклеенной к губам улыбкой прощался со всеми, Ретли вдруг рванулся с места и сдёрнул матрас со своей кровати. Обнаружилась пачка бумаги, которую Донован берёг больше жизни. Там затерялись и последние записи о Доноване Ретли, выдуманном герое, который не имел над Ретли настоящим уже никакой власти.

   Можно было оставить себе хотя бы одну бумажку, но парень не стал. Подошёл к Гришке, бросил ему пачку.

   - Будешь делать голубей, - сказал он, - если там уже нет настоящих. Я знаю, ты сумеешь.

   - Я сумею, - серьёзно сказал Гришка, - и тут только Ретли заметил, что тот плачет, и все в палате едва сдерживают слёзы.

   Автобус был полупуст, как-то подозрительно чист и похож на больничную палату на колёсах. Ехал хорошо, легко, хотелось закрыть глаза от случайной радости в жизни.

   Девочка вошла на Комсомольском городке, растерянная, взъерошенная и злая. На лице дешёвая косметика, хотелось её поскорее умыть, чтоб невинные тринадцать лет проступили со всей очевидностью. Пока в ней всё было несовершенно, всё приблизительно, лишь затаённое беспокойство в серых глазах, казалось, пришло уже навсегда. Ей не повезло: негде было укрыться, и кондукторша сразу уставилась на неё, пока ещё ничего не говоря, выжидая. Взгляд иногда куда страшнее любых слов, он даже не требует, а выворачивает человека наизнанку.

   Ретли расхотелось дремать он лениво, но уже со свойственным ему интересом разглядывал девчонку. Сейчас она стала рыться в своей сумке, показались её помятые тетрадки, учебники с оторванными переплётами, косметичка. Когда Ретли было тринадцать, девчонки из его класса о косметичках имели лишь малое представление, а сумки отличались от мальчиковых лишь изображением на них куклы Барби.

   - Ну что, ты заранее не могла деньги на проезд приготовить? - начала возмущаться кондукторша. Её лицо не выражало ничего, фразы недовольства, казалось, были записаны раньше на плёнку и сейчас прокручивались. На девчонку она и не глядела, - Долго мне ещё тебя ждать?

   - У неё нет денег, - ответил за неё Ретли, - она же просто тянет время, неужели вы не понимаете?

   Девчонка бросила на него полный ненависти взгляд. Ещё немного, и она бросилась бы на него выцарапывать глаза. Почему все они становятся красивее, когда злятся? Непонятно.

   - Возьмите, - он бросил кондукторше десятку, - и не требуйте больше, она столько не стоит.

   Та поворчала, но детский билет оторвала. Ретли передал его девчонке, в первый раз ощутив её сухую и тёплую ладошку.

   Им надо было выходить на одной остановке. По дороге к башне оба молчали, когда Ретли попытался перехватить её взгляд, она назло ему отвернулась. Лишь около башни девчонка скромно его поблагодарила.

   - А то бы меня вышибли на следующей остановке, - призналась она, - я эту кондукторшу знаю, настоящая стерва, у неё бесплатно не проедешь.

   Ретли улыбнулся. Он-то знал всех кондукторов в городе, и эта была ещё не самой страшной.

   - Пойдём, сядем, поговорим, - показал он на брошенный детский садик. Башня должна была скоро упасть, потому садик быстро закрыли, не найдя для детей другого помещения. - Тебя как зовут?

   - Не пойду, - была категоричной девчонка, - слышал ведь, что в нашем городе объявился маньяк. Ещё неизвестно, кто ты такой. И говорить, как зовут, не стану.

   - Убивать тебя я не собираюсь, - рассмеялся Ретли, стараясь, чтоб хохот был естественным, - я просто вижу, что тебе нужна помощь. Год проработал с такими, как вы. Родители у тебя есть?

   - Мы же не в войну живём, - обиделась девчонка и сама указала на скрипучую дверь садика, - пойдём уж туда. Всё равно убьёшь меня, сам не рад будешь.

   Здесь Донован не мог с ней согласиться. Убийство ненадолго но освобождало его от тяжести этого мира, откупался он от груза на сердце. Сели на карусель, для чего Ретли пришлось неестественным образом скрючить ноги, и завертелись то по часовой стрелке, то против, чтобы голова не закружилась.

   - Ты кем был? Социальным работником? - рассмеялась девчонка, - я так и подумала. Нудный ты. И на карусели кататься не умеешь.

   - Зато я сам плачу за себя, - отбрил её Ретли, - что ты на Комсомольском-то делала? Там ты скорее встретишь своего маньяка.

   - У меня там парень живёт, - наверное, врала, ездила к какой-нибудь тёте моте или бабушке. А может, просто школу прогуливала. Ретли уже забыл, во сколько у этой школоты кончаются занятия.

   - Плохой у тебя парень, если тебя провожать не поехал. - Было ещё светло, солнце сидело на верхотуре пожарной башни и казалось, собиралось рухнуть вместе с ней на землю. Было ещё светло, парень для провожанья не требовался, но Донован хотел, чтобы она разозлилась. Ещё раз.