– Не стану, – вздыхаю я. – Все, отцепись. Приду.

Отлично. Все-таки сдался. Я захлопываю свой шкафчик.

– Хорошо. – Он делает движение пальцами, мол, я слежу за тобой, но все, о чем я могу думать, это «Да, я в курсе, что ты за мной следишь – ты и все остальные в этой тюрьме».

Прежде чем мы успеваем продолжить пререкания, притопывает Гвен и падает на дверь моего шкафчика.

– Я вас еще из холла услышала. Может, заткнетесь? День и так был дерьмовым, и я просто хочу домой.

– Ты тоже? – Конор подталкивает ее ногу своим ботинком. – Боже, вы, Теллеры, такие зануды. – Мы с Гвен поворачиваемся к нему и злобно зыркаем. – Ого, тихо, тихо, извините, ребята. – Он поднимает руки и начинает отступать прочь по коридору. – Мир, чуваки. Давайте валить отсюда нах. – Поворачивается и уходит с уверенностью того, кто знает, что за ним последуют.

– Сокращения! – кричу ему в спину. Это словечко Конор начал использовать в прошлом году, после короткой интрижки с девятиклассницей. По необъяснимой причине, оно задержалось. Девушка, к счастью, нет.

Конор, не оборачиваясь, показывает мне средний палец. Мы с Гвен закатываем глаза, но делаем то же, что и обычно, – плетемся следом за другом.

Заруливаю на нашу подъездную дорожку после быстрой остановки в хозяйственном магазине, где мы купили белую краску, – и, конечно же, вот она, милая ярко-красная надпись, по-прежнему тянется через всю дверь гаража: СУКА. Клянусь, с утра буквы стали больше.

Потрясающе, что она все еще там. Просто потрясающе. Если бы Гвен не увидела ее утром, то сейчас уж точно бы не пропустила.

Сестра выпрыгивает, а я все сижу в машине. Конор замечает это.

– Ты в порядке, чувак? – Он вскидывает брови, держась за дверь.

Утвердительно ворчу, выдавливаю полуулыбку и неохотно выхожу из машины. Я думал, что давно уже научился ничего не ждать от родителей. То, что мой папа ни черта за весь день не сделал, не должно удивлять, но по какой-то идиотской причине это бесит больше всего. Вот что я за дурак?

– Неважно. – Прислоняюсь к водительской двери джипа и протираю глаза. – Мы ведь это и ожидали увидеть? Поэтому и привезли краску.

Конор кивает, и мне кажется, что по его лицу пробегает вспышка жалости, но я не успеваю понять, было ли это на самом деле или мне показалось. Друг идет к багажнику и выгружает краску.

– Давай займемся делом.

На возню с дверью уходит примерно полтора часа. Гвен приносит нам пару бутылок с водой; очень мило с ее стороны, в этом месяце адски жарко.

К тому времени, как мы заканчиваем, руки отваливаются, с меня семь потов сошло, но от отца по-прежнему ничего не слышно. Я знаю, что он внутри, – его машина стоит на дорожке. У меня не хватает духа спросить Гвен, не видела ли она его.

Так с ним было не всегда. Я помню его совсем другим человеком. Не знаю, что произошло, стал ли он дерьмовым отцом, когда потерял работу и решил превратить свою убогую гаражную группу во что-то серьезное, или это случилось несколько лет спустя, когда папа начал понимать, что его мечта никогда не сбудется. Обычно я вообще об этом не думаю – отец изменился, точка. Уже слишком поздно, и с меня хватит.

– Зайдешь перекусить, прежде чем мы пойдем? – спрашиваю я Конора. Я бы предпочел отправиться куда угодно, только не в дом, но мне нужно сменить одежду, забрызганную краской, а запасной в машине, к сожалению, нет. Конор – единственный человек, которого я до сих пор впускаю в свой дом. Правда, не то чтобы кто-то сильно к нам рвался.

– Конечно, – пожимает плечами друг.

Мы пробираемся внутрь, и там, как обычно, царит мертвая тишина. Через мгновение я слышу слабую музыку из комнаты Гвен наверху, но нигде не видно никаких признаков отца.

На кухне Конор садится верхом на стул и кладет локти на стойку.

– Мужик, как у меня болит рука. Репетиция пойдет коту под хвост.

Роюсь в кладовой и начинаю выбрасывать попавшиеся припасы в его сторону.

– Крендели. Им всего пара недель. Картофельные чипсы… Лучше сначала проверь срок годности. Что там у нас еще? – Ныряю глубже в шкаф. – О, как мило. Рыбные консервы. Наверное, уже протухли на хрен.

Конор вздыхает.

– Чем вы, ребята, питаетесь с тех пор, как ваша мама взяла это дело?

Я фыркаю и поворачиваюсь к нему лицом, прислонившись спиной к холодильнику и скрестив руки.

– С тех пор, как она взяла это дело? То есть до того мы прямо-таки объедались свежими фруктами и деликатесами?

Он закатывает глаза.

– Нет, но, по крайней мере, раньше она иногда была рядом. Больше, чем сейчас…

Я пожимаю плечами.

– Ну да, наверное. Без разницы. Я подхватываю что-то для себя и Гвен по дороге из школы. Ночами мне все равно делать нечего, и я пытаюсь научиться готовить…

– Ты? Готовить? – хохочет Конор. – Да ладно, чувак.

Я качаю головой; со стыда бы сгорел признаваться в этом кому-то, кроме Конора.

– Да. Я учусь готовить. Живи с этим. – Мне следовало держать рот на замке, но я ненавижу то, как на меня смотрит Конор, будто я какой-то бедный мальчик-сирота, которого нужно спасти. Уж не ему камни бросать. Не моя домашняя жизнь похожа на эпизод «Семейки Брейди»[1]. Его отец в принципе едва сознает, что Конор жив.

– Я пойду переоденусь.

– Ладно, чувак, я пока посижу здесь, пожую крендели… – Конор сует один в рот и начинает кашлять. – Чувак, они ж протухли на фиг. Ты издеваешься? Хочешь меня убить? – Спрыгивает со стула, подбегает к раковине и начинает пить воду из-под крана.

– Ну ты и идиот. Миллион раз здесь был и уже должен ожидать еду определенного качества. Главное правило: ешь все; просто, ну знаешь, проверяй на плесень. Сейчас вернусь.

Я ухмыляюсь ему с порога. В своей комнате натягиваю чистую одежду, а затем возвращаюсь вниз, схватив по пути свой кошелек. Подходя к кухне, я слышу смех. Захожу, ожидая, что это Гвен с Конором друг друга подначивают, но вместо этого вижу, что рядом с приятелем на стуле сидит мой отец, жуя несвежие крендели, которые Конор все еще ест, по какой-то неведомой причине. Мое сердце почти останавливается.

– Вот и он! – улыбающийся папа одет в настоящий, взрослый, подходящий для дня наряд вместо пижамы, которую обычно носит, когда мы возвращаемся из школы домой. Должно быть, у него был один из «хороших дней», когда он встает с постели, разговаривает с людьми, выходит из дома. Удивительно, что даже в хороший день отец не может сделать то, что сделал бы любой другой родитель – убрать проклятые граффити с гаража. В смысле, кого волнует, что думают соседи, верно?

Кроме того, разве нормальный родитель не вызвал бы полицейских, чтобы попытаться выяснить, кто продолжает творить что-то настолько мерзкое с его собственностью? Этот случай далеко не первый. Я старался изо всех сил, чтобы остановить вандализм. Сам позвонил в полицию. Они сказали мне, чтобы один из моих родителей пришел в участок и подал заявление, но внезапно (!) этого так и не произошло. Поэтому несколько месяцев назад я притащил сюда Конора, и мы выяснили, как установить сенсоры. Они срабатывают на движение. Хотя какой от них толк? Я уже несколько раз просил отца установить камеры, сделал ли он это? Нет, конечно, нет. Разумеется.

Я понимаю, что сжимаю свой кошелек так сильно, что он нарушает кровообращение в моих пальцах.

– Присоединяйся к нам, парень. – Папа предлагает мне занять место рядом с ним у стойки. – Мы как раз обсуждали группу Конора…

– Нет, я в порядке. – Стою в дверях кухни и скрещиваю руки. – Мы все равно должны идти. Опаздываем, потому что пришлось покрасить весь гараж. Не то чтобы тебя это тревожило.

Его лицо вытягивается, и мне, дураку, на секунду становится стыдно, но я быстро беру себя в руки.

– Готов идти? – нетерпеливо спрашиваю я. Очень нетерпеливо.

– Ну что ж, в следующий раз, – голос моего отца полон скорби. На фиг эти сопли.

Да, папа, в следующий раз. Конечно. В следующий раз, когда Конор будет здесь, ты, вероятно, запрешься в своей спальне, как обычно. На самом деле, Конор – единственный человек, с которым мой отец, кажется, хочет общаться в тех редких случаях, когда вообще хочет общаться, – они говорят о группе, о том, как тяжело быть музыкантом. Первые пару лет после того, как папа решил заняться этой чушью как настоящей карьерой, он загонял Конора на кухню каждый раз, когда друг сюда приходил, расспрашивал его об оборудовании и очередной тупой группе, о которой на той неделе писали в журнале. Об этой ерунде, что кажется невероятно важной, когда ты в моем возрасте, но должна значить меньше, чем ничего, когда ты взрослый с двумя детьми и ипотекой. Гребаный стыд.