Когда я впервые увидела Люси в третьем классе, она только что переехала в Штаты из Гаити со своим отцом и бабушкой. Люси сидела на качелях на детской площадке в этих восхитительных наушниках с Микки-Маусом. Когда я набралась смелости спросить, что же она слушает, Люси просто молча передала их мне. Позже я узнала, что это была группа под названием «Velvet Underground», которая не походила на Кэти Перри, Тейлор Свифт или прочую музыку, которую я тогда любила, и что у них играла крутая женщина-барабанщик. Люси всегда предпочитала иную музыку, чем шлак, что крутят по радио, и непременно с женщиной на ударных. Мы с Джорданом обожали знакомиться через нее с новыми группами – у нас был один аккаунт на Spotify, и мы вечно дрались, кто будет слушать его ночью, когда Люси объявляла, мол, нарыла новинку, ведь неизменно несколько месяцев спустя о той же самой группе начинала говорить вся остальная школа.

Сегодняшний вечер не исключение. Что бы ни играло в машине Люси, оно вызывает у меня тошноту и одновременно заставляет ногой отстукивать ритм. Мне хочется возненавидеть песню, но почему-то не получается.

– Что это за хрень? – Прикручиваю громкость, чтобы Люси уловила мой голос. – Я только раз ее услышала, а уже люблю-ненавижу. В смысле, гадость, но все равно хочется под нее танцевать.

– Круто, – смеется Люси. – Непременно передам твои слова Конору, как доберемся. Держу пари, он оценит.

Понятия не имею, о ком она. Люси умеет кучу всего наговорить, а по сути ничего и не сказать. Она ловит мой взгляд.

– А, точно, прости. Конор – тот, кто поет эту песню. Солист «Имя собственное и нарицательное», группы, которая проводит прослушивание. Так что насладишься их творчеством лично. – Люси шлет мне улыбку. – Может, решишь потанцевать. Или даже спеть.

– Ну конечно, мне захочется погорланить посреди репетиции какой-то левой группы, – фыркаю я. – Вот уж нет, спасибо.

Она сжимает губы, когда мы останавливаемся на светофоре.

– Знаешь, я помню, как ты все время танцевала… и пела. Помнишь, как я застукала тебя танцующей под музыку в спальне, а потом еще и Джордан пришел? Мы с ним тоже начали танцевать… ты начала петь… Джордан сбегал за гитарой. Нам даже не нужен был повод. Я могла часами наблюдать, как вы вместе пишете музыку. Честно, Мэй. – Она шмыгает носом, и я чувствую на себе ее взгляд, но сознательно отворачиваюсь и смотрю в окно.

Люси качает головой.

– Мне очень не хватает тех тусовок. Ты поешь, Джордан играет на гитаре, я на барабанах… – Она смотрит на меня, видит мое замкнутое выражение лица. – Знаю, это сложно, но разговоры о нем не приведут к концу мира. Может быть, они даже помогут… – Подруга осекается, наткнувшись на мой гневный взгляд. – Или нет.

Какое-то время молчу, затем спрашиваю:

– Сколько баллонов ты захватила?

– Баллонов?

– Ага. Баллонов. С краской. На потом.

– А, это, – пожимает плечами Люси. – Слушай, я тут подумала… может, сегодня не стоит?

– Что? – напрягаюсь я. – Ты же обещала. И уже прогуляла прошлую ночь. На меня кошка напала, и… – Осекаюсь, поймав ее красноречивый взгляд, мол, ты чего несешь. Собственно, она меня в одиночку к дому адвокатессы не посылала. Стискиваю зубы и снова отворачиваюсь к окну. – Ладно. Проехали. Хотя ты сама подняла тему.

– Да, знаю. Прости, что надавила на больное. – Люси барабанит по рулю, всегда так делает, когда нервничает. – Кстати, обо всем этом…

– О чем? – переспрашиваю стальным голосом. У меня дрожит нижняя губа, я ее закусываю и смотрю на Люси. Она на взводе.

– Просто… колледж. Учеба. Вряд ли я могу так и дальше себя вести. – Люси замолкает. – Я много думала об этом после ланча. Ты знаешь, я всей душой поддерживала нашу затею. Возмездие имеет смысл. Казалось, мы делаем что-то правильное. Что-то важное в память о Джордане. Но теперь… когда родители Дэвида уехали бог знает куда, а ты просто помешалась на той адвокатессе… это уже неправильно. Особенно с колледжем… Если меня выкинут, потому что поймают нас… – Она качает головой. – Мне крышка. Ты знаешь, что другой я себе позволить не смогу. Столько труда – и все под откос? Бабушка не переживет. Прости.

У меня падает сердце, но я не подаю виду. Я тоже не желаю зла ее бабуле, это одна из прекраснейших женщин во вселенной и единственная, помимо Люси, с кем я могу заставить себя общаться после смерти Джордана. Но речь о Мишель Теллер. Люси не нравится, что мы с ней делаем? В смысле, нормально, что эта тетка мирно спит по ночам после того, как днем защищала кусок дерьма, убивший моего брата? Моя месть не одержимость, а жалкая попытка вынудить мир обрести какое-то подобие равновесия.

Впиваюсь ногтями в ладони. Закусываю то, что осталось от моих и без того погрызенных щек. Они снова кровят.

Не важно.

Я окаменела. У меня не осталось чувств, не осталось боли. Не осталось слез.

Так сжимаю зубы, что они едва не крошатся.

– Все нормально. Занимайся своими делами. Колледжем и всем прочим. Проехали.

– Прости, Мэй, – кривится Люси. – Но тебе не кажется, что мы уже достаточно сделали? Для Джордана? В память о нем?

Киваю – и откровенно лгу. Ей не понять: никогда не будет достаточно. Я могла бы отомстить за каждого пострадавшего, кто живет на этой планете, каждого, кто когда-либо будет на ней жить, но это не отменит того факта, что тогда я трусливо спряталась в кладовке. Никогда не отменит того факта, что я единственная, кого Дэвид оставил в живых.

– Все хорошо. Как я и сказала. Без разницы. Ты в своем праве. – Я поворачиваюсь к окну, и остаток пути на прослушивание мы едем в тишине.

К тому времени, как мы добираемся до склада, я уже в ярости.

Это одна из причин, по которой меня выгнали – извините, попросили – из школы. В прошлом году, прежде чем произнести роковые слова, Роуз-Брэйди сказала, что уже дала мне второй… третий… десятый шанс (ее слова, не мои), но они просто не могут позволить мне остаться в школе. Я слишком непредсказуемо себя вела (опять же ее глупые слова), слишком часто срывалась на людей.

К тому же каждый раз, когда я выполняла тест, слушала лекцию и проходила мимо гребаного заколоченного входа в репетиционную… каждый раз я чувствовала, как умирает еще один маленький кусочек того, что осталось от моей души.

Самое прекрасное, что выгнали меня всего за пару недель до того, как администрация решила, что в Картере слишком много гнева и призраков, и закрыла школу навсегда.

Мы с Люси идем на склад и оказываемся в длинном узком коридоре, освещенном яркими люминесцентными лампами.

Шумы инструментов накладываются друг на друга, создавая какофонию. Впервые с того дня я слышу живую музыку. Свою трубу я забросила. Даже не знаю, где она сейчас. В последний раз я ее видела в репетиционной, прежде чем пошла поискать дополнительную стойку, оставив инструмент позади. Оставив позади так много.

Не знаю, куда ее дели, не стала спрашивать. Я не хочу знать.

– Куда мы идем? – Прикрываю уши руками, чтобы заблокировать звуки. Здесь так громко, что думать тяжело. Хочется врезать по стене.

– Сюда. – Она шагает по коридору направо. Я сую руки в карманы и следую за ней, опустив голову.

Примерно на полпути что-то сильно бьет меня по плечу, и я теряю равновесие. Поднимаю глаза и вижу парня с одной из этих надоедливых хипстерских стрижек. Он тащит футляр для трубы – гребаный футляр для трубы – наверное, им мне и заехал. Мы смотрим друг другу в глаза, и каждый атом моего тела сжимается. Молния пронзает тело. Что за хрень? Кем он себя возомнил, что может ударить меня и пойти дальше без извинений? Ни за что не спущу ему это с рук.

Поворачиваюсь к нему, когда он проходит мимо, и, не задумываясь, толкаю его лицом в стену, вкладывая в удар каждую унцию ярости, что скопила за последнюю неделю – прошедший месяц – прошедший ГОД – бурлящей, обжигающей и ослепительной.

– Эй! – голос парня высокий и скрипучий, и я понимаю, что он намного моложе, чем мне показалось, лет тринадцать или четырнадцать максимум. Его лицо еще не избавилось от детского жирка и прыщей. – Ты что творишь? – Он боится. Меня. Как будто я монстр; кто-то, кто способен причинить ему боль, кто-то, кого я бы не узнала, если бы посмотрела в зеркало. Наши лица всего в нескольких дюймах друг от друга, и я вижу слезы на его глазах за толстыми очками. У меня перехватывает дыхание.