Как-то вдруг сделалось темно; на проспектах зажглись огни реклам и вывески ночных развлекательных заведений. Обычно Малин не обращала никакого внимания на развязных мужчин и легкомысленных девушек с вывесок, но сейчас их взгляды почему-то пугали ее.

Она вбежала в подъезд и захлопнула за собой дверь.

В эту ночь Малин долго не могла заснуть, перебирая и заново перемалывая ядовитые отходы прошедшего дня. Этот утренний скандал с Бьорном… Только подумать — сколько времени она провела, исполняя роль в дешевом водевильчике, и была вполне довольна своим положением! Мысль о собственной глупой доверчивости показалась настолько обидной, что слезы безудержно хлынули из глаз.

Происшествие в театре, с которого все началось, было до отвращения банальным. “Если бы я увидела это в кино, то, наверняка, решила бы, что у сценариста плохо с фантазией, к тому же героиня непроходимо тупа и наивна… Просто слепая идиотка!” — думала Малин, ворочаясь в постели.

Утренняя репетиция не задалась с самого начала. Бьорн вел себя с нею нарочито пренебрежительно. Такой тон мог вызвать бешенство даже у более спокойного человека, чем Малин. Накануне вечером они крупно повздорили. Виноват в ссоре был Бьорн — уж это точно. Сидя за стойкой маленького бара, того, что рядом с их театром на Мастер Самуэльсгатан, они, как обычно, обсуждали будущий спектакль. Такие разговоры повторялись каждый вечер, по крайней мере, пока постановка не была готова окончательно, но иногда споры продолжались и тогда, когда уже ничего изменить невозможно.

У Бьорна был серьезный козырь, которым он не стеснялся пользоваться, — образование. Ее горячие рассуждения он выслушивал снисходительно и только затем, чтобы потом сквозь зубы процедить: “Дилетантизм”. Этот аргумент каждый раз действовал на Малин, как холодный душ — она умолкала, даже не пытаясь возражать. А Бьорн, как ни в чем не бывало, спрашивал: “Ну, а дальше?” — и этим окончательно ставил ее в тупик. Она умолкала, а он сердился — нет уж, теперь договаривай, у тебя ведь, кажется, были какие-то претензии? Его настойчивые вопросы продолжались до тех пор, пока она, устав молчать, не говорила ему примирительно, что, конечно же, у него хороший вкус и он сам знает, что делает… И так — каждый вечер.

Но Бьорн редко позволял себе расходиться при посторонних — дожидался, пока они окажутся одни, например, у нее дома. А вчера устроил ей сцену прямо в баре.

Они сидели на высоких табуретах и потягивали пиво. Обычно Малин нравился своеобразный уют, который царил в этом маленьком баре, несмотря на то, что народу здесь бывало много и маленький зальчик часто тонул в клубах табачного дыма, с которым был не в силах справиться старый кондиционер. Слабые светильники под потолком освещали только стойку бара и цветные картинки по стенам, а лица посетителей скрывались в мягком полумраке. Тихая музыка не заглушала звонкие голоса подростков, что галдели, тесно окружив столик в другом конце зала. Но даже в этом гомоне угнетающая тишина, которую распространял вокруг себя Бьорн, была отчетливо ощутима. Малин тоже молчала. Ворот ее водолазки неприятно щекотал вспотевшую кожу. Пена в стаканах уже осела, а светлое пиво стало горчить, и она больше не могла заставить себя сделать хотя бы один глоток.

Малин хотела предотвратить неприятную сцену, но своим внезапным молчанием сделала только хуже: Бьорн, как набравший скорость эшелон, уже был заряжен энергией раздражения и, не встретив преграды, сразу же понесся во весь опор:

— Что это ты вдруг замолчала? Уже высказала все свои бредовые фантазии? Тебя должен слушать не я, а психиатр. Хочешь, порекомендую одного? Он поможет. Я даже готов оплатить его счет.

Конечно, это была лишь вспышка с его стороны, но Малин отшатнулась, словно он ее ударил. Терпеть это и дальше было невозможно. Едва не опрокинув бокал с недопитым пивом, она соскочила с табурета и не оглядываясь бросилась к выходу. По пути она налетела на знакомую девушку-официантку и услышала голос Бьорна, который обращался к той как ни в чем не бывало:

— Гречер? Прекрасно выглядишь сегодня! Мне, пожалуйста, еще пива…

Поздно вечером она ждала его звонка — каких-то объяснений, оправданий. И уже почти готова была простить эту дикую выходку — Бьорн страшно устает в последнее время, а она и в самом деле не способна себя сдерживать, постоянно допекает его своими советами.

Но он не позвонил… А утром, как будто предчувствуя беду, Малин не торопилась идти в театр, опоздала минут на десять и получила нагоняй от бдительной администраторши. День был ужасным — и экзерсис, и репетиции казались ей этапами какой-то изощренной казни. В одном из перерывов Бьорн, словно впервые заметив ее присутствие, ласково заулыбался ей. Подойдя поближе, он стал вполголоса рассказывать, как терзается тем, что наговорил вчера, и в конце концов предложил сходить вечером в ресторан.

Казалось бы, после такого покаяния Малин должна была испытать облегчение, но нет — она всеми силами желала, но уже не могла поверить в искренность Бьорна. При ссорах каждый раз звучали все более резкие слова, а извинения делались все более формальными. Она выслушала его монолог, словно превратившись в автомат. Потом это отразилось на ее движениях: танцуя, она продолжала чувствовать себя автоматом, способным двигаться только по строго заданной программе… Так продолжалось до тех пор, пока она с облегчением не услышала:

— Все. Всем спасибо. Увидимся завтра.

Артисты потянулись к выходу, лениво переговариваясь. Малин задержалась, поджидая Бьорна, пока он разговаривал с аккомпаниатором. Зал опустел. И, не желая показаться навязчивой, девушка тоже вышла в коридор.

Малин заворочалась, пытаясь отогнать, как дурной сон, то, что было потом. Как бы ей хотелось остаться в той утренней нерешительности: верить Бьорну или нет. В конце концов она бы, конечно, поверила, и еще какое-то время ее наивность позволяла бы ей думать, что она кому-то нужна. И это было бы лучше, чем нынешнее отчаяние. Что она будет делать одна, в пустоте, которую разнообразят только призраки? То, что случилось в музее, казалось Малин еще одним подтверждением ее неспособности жить в реальном мире… Призраки, повсюду только они…

Бьорн вошел, когда она уже устала от невыносимой трескотни Хельги, с которой делила гримерку.

— Милые мои, вы были прекрасны сегодня на репетиции, — ласково сказал он.

Она подняла голову и посмотрела в глаза его отражению в зеркале. Из зеркала на нее смотрели два лучистых голубых озерца, смотрели так добродушно и искренне, словно и не было этих его несправедливых выпадов и рассеянной небрежности, которую он себе позволял с нею. Он и вправду хорош — так в детских книжках изображают героев скандинавского эпоса. Мощный торс и сильные стройные ноги. Тяжелый подбородок воина и капризный излом сочных губ. К тому же всем известно, что Бьорн — интеллектуал, подающий надежды режиссер. Большинство девушек в театре хотели бы очутиться на месте Малин.

Бьорн доволен — хорошо, тем легче не подавать виду, что ее что-то беспокоит. Позже, когда они будут вдвоем, Малин спросит его о том, что случайно услышала в коридоре.

— Тебе действительно понравилось? — спросила она, поднимаясь ему навстречу.

— Конечно, не буду же я врать! — Приобняв Малин, он поцеловал ее в щеку.

— А я? — напомнила о себе Хельга.

— И ты, конечно, — тем же тоном ответил Бьорн.

Все еще обнимая одной рукой Малин, другой он притянул к себе Хельгу и поцеловал в щеку и ее. Малин воспринимала происходящее как игру — они с Бьорном дурачат Хельгу, которая сейчас засмущается, выскользнет из-под его руки и засобирается домой. Малин была убеждена, что “новая пассия” Бьорна, о которой говорили в коридоре, — всего лишь выдумка театральных сплетниц. Ведь не будет же он веселиться здесь вместе с нею, если уже нашел кого-то, кто интересует его больше. Но… что-то все-таки было не так. Хельга не уходила, а Бьорн, кажется, все больше вживался в роль, уже совсем не в шутку обшаривая руками ее едва прикрытое халатиком тело. Малин могла бы принять все это за игру своего больного воображения, но сцена тиражировалась бесконечными отражениями глядящих друг на друга зеркал гримерной. Не в состоянии осознать то, что происходило сейчас между ними троими, Малин пробормотала: