Наутро все ее тело болело, а голос стал от страха совсем тихим. В таком состоянии она не смогла бы прилично выступить и на детском утреннике, не говоря уже о сцене, залитой светом софитов, когда глаза ослеплены яркими прожекторами, а в первом ряду зала — но ты не видишь, где — сидит суровая комиссия. Стоило только это представить, как сразу же начинало сводить судорогой руки или ноги…

Кристин, конечно, предвидела, что подобное может произойти. Она притащила Малин в театр часа на три раньше назначенного времени и сурово гоняла ее в репетиционном зале до тех пор, пока та не почувствовала собственное тело куском пластилина — таким подвижным и послушным оно стало.

На просмотр в маленький театр, к удивлению Малин, собралось множество артистов. Среди них были и совсем юные, и те, у кого уже наверняка был немалый опыт, так как назвать их молодыми было трудно.

Последние двадцать минут перед показом “Айседоры Дункан” она ждала своей очереди за кулисами. Слева от прохода на сцену, с той стороны, куда уходили уже выступившие, пока стояло лишь несколько человек. А поток претендентов, направлявшихся к правой стороне кулис, все не уменьшался. И это был только первый тур. Девушка мысленно распрощалась со своими мечтами — такой конкуренции ей ни за что не выдержать…

Но за секунду до выступления страх внезапно исчез, словно его и не было. Танцевать было до странности легко! Когда номер закончился, она даже пожалела, что все уже позади.

И только уйдя за кулисы, Малин снова затряслась. Она представила растерянные лица подруг, когда их спросят: кого это вы нам привели? Но, может быть, ей и надо услышать о себе такое, чтобы навсегда распроститься с мечтой.

И как же удивительно было то, что она услышала через несколько минут! Ее хвалили, она не могла ошибиться — члены комиссии говорили именно о ней…

Она стояла, уткнувшись лицом в сукно кулис. Но прошли мгновения, а из зала не раздавалось свиста и улюлюканья, как уже бывало после выступлений некоторых неудачников, особенно тех, кто до этого не сомневался в собственном успехе. Стало быть, катастрофа миновала. Малин попыталась унять нервную дрожь и восстановить дыхание. Несколько минут она слышала только барабанную дробь крови, пульсировавшей у нее в ушах. Сколько она тогда простояла так, неизвестно. Но, услышав голоса с другой стороны кулис, невольно вздрогнула.

Она даже не поняла, кто говорил — мужчина или женщина, запомнила только, что разговаривали двое. Они не видели ее. Первый голос что-то спрашивал у второго, и она расслышала только окончание вопроса: “…эта черненькая, Дункан?” Стало понятно, что обсуждают ее номер. Малин напряглась: она привлекла чье-то внимание, значит… Значит, одно из двух — либо интересно, либо очень плохо. “Она действительно талантлива, если будет работать — выйдет толк”. Не может быть, ей наверное послышалось… Но нет — разговор продолжался, хотя и перешел на другие темы: какие-то сплетни об известных артистах… Вслушиваться дальше она не стала.

“Она действительно талантлива”. Малин повезло услышать это прежде, чем у всех похвал в ее адрес появился горький привкус театральных интриг. То, что ее приняли, теперь казалось девушке уже чем-то совершенно естественным — как и потребность выражать себя танцем. Первое время она кидалась со своими идеями ко всем подряд и так нажила себе первых недоброжелателей, посчитавших, что она играет в “искусство”, не желая понимать, какая это тяжелая и не всегда приятная работа.

А Малин просто давала выход всему, что долгие годы накапливалось в ней и чем не с кем было поделиться. Она чувствовала себя счастливой: ведь наконец-то она попала в мир, где все говорят на одном с нею языке!..

Сидя на скамейке, Малин попыталась восстановить то радостное ощущение, что не оставляло ее первые полгода в театре, но лишь устало покачала головой: даже воспоминания отнимали сейчас слишком много сил. Все, что она могла, — это продолжить созерцать угрюмый спектакль, разворачивающийся перед ее мысленным взором. Он обрастал все большим количеством деталей, становился последовательней и стройнее. Это было пугающее, но одновременно завораживающее зрелище…

Люди и предметы на воображаемой сцене были бесцветными, но Малин уже привыкла к черно-белым экспериментам в студии. Необычным было другое: танцы не сопровождала музыка. Звук обязательно присутствовал в ее представлении о танце: она точно знала, что в одном случае больше подойдет мелодия на волынке, в другом — рок-н-ролл, в третьем — что-то из классики. Единственным аккомпанементом того спектакля, который грезился ей сейчас, были тишина, звук шагов танцоров и их дыхание. И от этого фантазия, населенная мифологическими существами, переставала быть похожей на волшебную сказку и приобретала черты какого-то зловещего ритуала.

…Из оцепенения ее вывела стайка уток, с призывным кряканьем окруживших скамейку. Ну вот, вздохнула девушка, сначала — голуби, теперь — утки… Минуту назад пожилая благотворительница, самозабвенно осыпа́вшая утиную ораву какими-то деликатесными крошками, ушла в глубь парка. Утки, хорошо знавшие свою территорию, не пытались следовать за нею и решили найти себе новую кормушку. Единственный человек, попавший в поле их зрения, Малин, теперь, по единогласному птичьему мнению, должна была стать их “мамой”.

Ее фантазия была такой мрачной, что Малин обрадовалась даже противным базарным голосам уток, вернувшим ее к реальности. После голубей уткам предложить было нечего, и, с сожалением поднявшись со скамейки, девушка побрела вдоль набережной.

День был нежарким. Как раз такую погоду, яркое солнце и прохладный ветерок, Малин любила больше всего. Она не понимала, как люди могут уезжать на лето в южные страны, когда вот оно, настоящее блаженство — не мерзнуть и не мучиться от жары. Что бы она делала, если бы ей довелось жить, например, в Южной Америке или, еще хуже, в Индии?

Только сейчас она сообразила, что прошла пешком приличное расстояние: от Кунгстрэдгердена, где они разговаривали с Бьорном и где она оставила свой велосипед, до Дьюргердена, зеленого острова музеев. Иногда, катаясь по городу на велосипеде, она заезжала на Дьюргерден, но все аллеи здесь вели, казалось, из ниоткуда в никуда, и это не нравилось Малин. Однако сегодня брести по тенистой дорожке в десяти метрах от набережной и слушать, как щебечут птицы, было приятно. Наверное, все было бы по-другому, если бы она снова приехала сюда на велосипеде: с велосипеда зелень казалась безликой, а дорога — однообразной.

Способ передвижения Малин по городу был еще одним предметом споров между нею и Бьорном. Он не упускал случая напомнить, что “постоянное и бестолковое верчение педалей” вредно для танцовщицы и в конце концов изуродует ее ноги. Форма собственных ног вполне устраивала Малин и, вероятно, нравилась и Бьорну — во всяком случае, так он утверждал, когда начинал ухаживать за нею. Но разговоры о том, что ей нужна машина, становились все более настойчивыми. Он никак не желал понимать, что машина ей не по средствам…

ГЛАВА 2

Среди деревьев показался просвет, и Малин увидела большую коробку современного здания. Она бывала в этой части острова, Галарпаркене, всего пару раз, но не узнать музей “Васы” было невозможно — хотя бы по тому количеству туристических автобусов, которые его окружали. Несколько лет назад открытие этого музея стало чуть ли не самым шумным событием года. Музей каждый день показывали в новостях, а главный экспонат, старинный корабль, был изображен на салфетках доброй половины кафе в центре Стокгольма. Ажиотаж был таков, что даже театральные снобы, обычно утверждавшие, что им нет дела до всего остального мира, оживленно обсуждали загадочную историю затопления корабля в семнадцатом столетии.

Малин так и не поняла, в чем, собственно, заключалась загадка: “Васа” был неудачно спроектирован, поэтому не проплыл и километра, унеся с собой на дно пятьдесят человеческих жизней. Значит, мастерство строивших его голландцев сильно переоценивали триста лет назад, вот и все. И когда театральная компания отправилась осматривать отреставрированный корабль, Малин не пошла — к тому времени по телевизору уже показали все закутки и корабля, и музея, но особое внимание при этом почему-то уделяли ресторану.