– Можно набрать?

– Схуяли?! – дерзко, повернувшись ко мне лицом, отвечал владелец устройства. – Кому ты собрался звонить?

– Подруге. Я просто скажу, когда суд и все. Больше ничего.

Тот нахмурился. Поведение его выводило меня из себя, но я старался сохранять самообладание. И у меня получилось. На помощь пришел водила.

– Дай ему позвонить, – сказал он. – Ничего лишнего этот парень не ляпнет. А если ляпнет, то пожалеет.

Водила, посмотрел в глаза мои через зеркало. Я кивнул. Мужик протянул мне свой телефон, но тут же резко выдернул его обратно.

– Какой оператор? – спросил он.

Я сглотнул тяжеленный ком. Только бы угадать.

– МТС.

– На, – бросил мужик «айфон» ко мне на коленки. – Только быстро.

Трясущимися пальцами я набирал ее телефон. Подносил к уху динамик медленно. И держал. С дрожью в груди молодой.

– Алло, – послышался ее голос.

Я будто язык проглотил. Вот-вот разревусь, точно голодный грудной ребенок.

– Аллоооо? – произносит она настойчивей. – Кто это? Говорите.

– Насть… – выдавливаю я через слезы. – У меня завтра суд…в Калининском…в час…

Я слышу, как она разрыдалась. Впервые в жизни я его слышу. Этот рев. Настоящий. И боль от него настоящая. Душащая.

– Что же вы наделали, Дим?! – захлебываясь, тянет она. – Что теперь делать?!

– Я не знаю, Насть…я…скажи маме…

Я не смог продолжить. Потому что я сам заревел. Мужики повернулись ко мне. Я положил трубку, чтобы Настя этого не услышала. Затем протянул хозяину его «айфон» и отсел к окну. Прилип к ледяному стеклу своим длинным носом, закрыл глаза и терпел. Терпел, чтобы никому не показывать свою слабость.

Прошло минут пять. Я уже успокоился. Мужики заглушили машину. Перед этим был «кпп», шлагбаум, но это неинтересно. Отдают меня, значит, каким-то дядькам с погонами, в камуфляже, очень схожим с военным, но вместо зеленого цвет был голубоватый. На самом деле, процедуру не обойти никому из преступников, что прошли через задержание. Место, куда меня передавали мужики из «Федеральной службы по контролю наркотиков», именовалось простенько – «ИВС». Изолятор временного содержания. Об этом я узнал на входе от одного из сотрудников. Здесь проводят часы уголовники, ожидая суда по избрании меры пресечения, и сутки, а иногда и недели, талантливые ребята, чьи действия расценивались неправомерно с точки зрения кодекса административного (в нетрезвом виде водили машину, бухали рьяно в каком-нибудь общественном месте – в общем, чаще всего виновата продукция алкогольная). Но бывают случаи и иные. Однако они нас мало интересуют.

Захожу я внутрь с новыми мужиками. Стены всюду бетонные, полы бетонные – обстановка, точно в старом подъезде обоссанном. Один из мужиков сворачивает куда-то, ведет меня за собой. Мы заходим в комнату, напоминающую кладовку. Начинается шмон (это такой вид принудительного обыска, к нему мы еще вернемся не раз).

– Раздевайся, – говорит он. – Из карманов вытаскивай все.

Я начинаю шарить в карманах. Достаю портмоне, варежки…

– Не надо, – отдает мужик с тремя, вертикально идущими по плечу, звездами обратно мне рукавицы, затем велит расстегивать кофту, спускать штаны до колена…

– Трусы тоже снимай, – велит он. – Блять, только не меньжуйся, как девочка.

Я смотрю на него в полном недоумении. Мне явно не по себе. Но трусы снимаю. Смотрю на него и жду. Будешь щупать меня за яйца?

– Десять раз присядь.

Я не ослышался?!

– Присядь, говорю, десять раз! – повторяет он. – Ты не русский что ли?!

Процедура из обязательной резко превращается в издевательски-аморальную. Сначала мне кажется, что он просто хочет поржать надо мною, но лицо его с каждым мигом становилось серьезней, а попа моя все ближе к холодному полу. В итоге я все же присел пять раз, после чего мужик откровенно сжалился и сказал:

– Ладно, хорош. Одевайся давай и за мной.

Я неукоснительно следую всем его указаниям, охотно надевая портки обратно и покидая столь неприятное место уже с пустыми карманами. Мы выходим на коридор. По обеим сторонам железные двери с большими глазками, ничем друг от друга не отличавшихся, пробирающих своим холодом, погружающих в глубины подавленности, тошноты и непонимания. Мужик встает возле самой ближней, вставляет в замок ключи и с диким треском, сопровождаемым невыносимо громким скрежетом, начинает их проворачивать. Дверь открывается, но не полностью. Сверху ее удерживает механизм незамысловатый. Так, что отпиралась она градусов на 45.

– Заходи, – ворчливым голосом рявкает мужик на меня, не вынимая ключи из скважины.

Я бреду потихоньку, захожу неуверенно внутрь. Дверь захлопывается сразу. Я смотрю на нее, обернувшись, но смотреть уже слишком поздно. Поворачиваюсь обратно. Перед глазами картина маслом: длинная мерзкая комната, справа сразу грязный вонючий сортир, ничем не прикрытый, в который сходить по большому можно только сидя на корточках, в правом верхнем углу мелкое решетчатое окошечко, посередине две кровати двухъярусных, на одной из них сидит худой мужичок в одной майке, зататуированный светло-синей краской от плеча до запястья. Я решаюсь на пару шагов, а потом и диалог завести короткий.

– Здарова, – говорю я, протягивая ладонь для рукопожатия.

Тот отводит свою обратно.

– Ты кто такой? – спрашивает с прищуренным глазом. – За че заехал?

– 228-я.

– Часть какая?

– Четвертая.

Он морщит от удивления лоб, и я немедленно замечаю, что глаз его не прищурен. У него его попросту нет.

– Барыга что ли? – напрягается мужичок. – Торговал?

– Нет. Только хранил.

– Пиздишь?

– Нисколько. Зачем мне это?

Он усмехается, положив руки на крохотный столик железный, стоящий между кроватями. На пальцах у него, при сжатом в кулак запястье, видны набитые буквы (по одной на пальце) – «Л Х В С».

– Затем, что барыг на тюряге морщат. Они бабки платят, сигареты завозят. Сечешь?

– Секу. Но я только хранил. Продавать я не продавал.

Мужичок улыбается еще более зазаботно.

– Ну это уже смотрюган с тобой разберется, – говорит он. – Здесь ты не задержишься.

Я киваю ему одобрительно, а у самого уже ноги подкашиваются. Морщат, значит. Придется тебе нелегко, Дмитрий Алексеевич. Мало того, что на срок заехал, так еще в сословие низшее. Крепись.

– Ты первоход, что ли? – звучит очередной вопрос из потресканных губ.

– Наверное, – отвечаю я. – Первоход – это…

– Ну, в первый раз ты заехал? Раньше же не сидел?

– Нет.

– Значит, первоход, – подвел итог мужичок, обрастая довольным видом. – А вот я второход. Две ходки у меня до этого было. По одной три топнул, по второй пятак строгача. За покушение на убийство. Не добил одну суку. Потом весь срок жалел, блять.

– Девушку что ли? – любопытствую я, усаживаясь напротив.

Мужичок вспылил.

– Да какую, блять, девушку! Суку я не дорезал! Сдал подельник меня, вот я его на пику и посадил.

– Пику?

– Пика – это нож, заточка, понимаешь?!

– Понимаю.

– Ну и не съебывай мне башку! Сроку у тебя будет, че у дурака фантиков. Успеешь изучить цинки.

Я снова киваю. Дальнейший наш диалог превратился в травлю ядреных баек. Мужичок рассказывал с желанием несомненным про свою первую делюгу (совокупность предпринятых действий, за которые в итоге его посадили), как они с подельником нагибали одну лесопилку под Барнаулом, затем перешли на более лакомые кусочки, где по итогу и были взяты с поличным. Потом что-то про общий режим и какую-то лохмачевку. Но я это смутно помню. Да и вам, пока что, знать все это вовсе не обязательно. И мне бы не знать. Но я уже, к превеликому сожалению, знаю.

– Жрать будете? – слышится гадкий крик со стороны выхода.

Я поворачиваю влево свою башку и вижу в центре двери окошко, откуда торчит голова мужика с большими, свисающими щеками. Мой сокамерник одноглазый бегло хватает со столика металлическую тарелку и отдает ее мужику. Тот забирает ее и, спустя секунды, возвращает обратно с какой-то кашей; серого, неприятного цвета.