Она была в белом кружевном платье и кашемировой накидке, защищавшей от зимнего холода. Фату придерживал традиционный миртовый венок, прочное кольцо которого символизировало девственность – девица викторианского времени в парадном убранстве. Луи, сменивший офицерский мундир на столь же франтоватую форму лейтенанта имперской полиции, высился подле нее в темно-фиолетовом облачении с обильным золотым галуном. Они произнесли брачные обеты по англиканскому обряду. Стоял декабрь 1898 года; ей было двадцать два, ему – тридцать.
Они переехали в новый дом в Шёнеберге, фешенебельном городке под Берлином, где размещался полк Луи. Название соответствовало месту: высокие тополя, цветущие сады, уютные площади, добротная архитектура – все весьма мило. Грациозно изогнутые уличные фонари недавно обзавелись электрическими лампами, зеленые трамваи с открытыми площадками больше не нуждались в тягловой силе лошадей – длинные электрические щупальца соединили их с новым столетием. Йозефина не по годам деловито осмотрела свою маленькую резиденцию. Все сияло, сверкало, отлично работало. Луи с умилением взирал на серьезную новобрачную, думающую только о том, чтобы угодить ему. В конце концов, женитьба могла обернуться приятным разнообразием.
Когда акушерка объявила о рождении дочери, Луи ответил лишь пожатием великолепных плеч и приказал подать ему коня – свой долг он выполнил. Его отец, вероятно, был разочарован, что родился не сын, но поскольку никто из детей Луи, мужского ли, женского ли пола, не мог претендовать на наследство, то на самом деле разницы особой не было. Луи чувствовал, что пора менять декорации. Последняя любовница ему прискучила, а теперь, когда Йозефина стала кормить ребенка грудью, он решил запереть дверь между их спальнями. Заниматься любовью с кормящей матерью – увольте, только не это.
Йозефина назвала первого ребенка Элизабет. Этакая печеная картошечка, тихонькое кареглазое существо, не смеющее требовать внимания и старающееся лишь угождать. Она, может быть, и крикнула бы: «Полюбите меня!» – но ее все равно никто бы не услышал, да и крик этот прятался глубоко в ее сердце. Своим рождением она навлекла на мать кару одиночества и несла в себе эту вину, не зная ее причины.
Йозефина продолжала исполнять ежедневные обязанности деловитой домоправительницы и матери, живя лишь ради редкого скрежета ключа, поворачивающегося ночью в замке и снимающего камень с ее души.
Тремя неделями спустя после своего двадцать пятого дня рождения, утром 27 декабря 1901 года, Йозефина, пережив тяжелейшие роды, разрешилась от бремени второй дочерью. Дитя было блистательное: точеную головку опушал цвет летнего заката, тельце светилось, как жемчуг Востока, ясная лазурь проглядывала из-под полуприкрытых век – Золотой Сокол в миниатюре. Йозефина держала у груди это совершенное создание, смотрела – и страсть, которую она питала к человеку, сотворившему себе подобие, перешла на его ребенка. Как если бы бушующая сила покинула ее тело – так она ощутила это. Вместе с новой любовью, близнецом старой, пришел неизъяснимый ужас, с тех пор преследовавший ее: не унаследует ли дитя отцовские наклонности? Не окажется ли для нее столь же легким делом причинять боль тем, кто ее любит? Она поклялась охранять дочь даже от нее самой, если понадобится. Йозефина назвала новорожденную Марией Магдалиной. Что это было – мольба к Господу о защите или ясновидение?
К двадцати девяти годам Йозефина стала почти старухой. Гложущая тоска сделала свое дело. Из поры грубо прерванного юного цветения она вышла холодной женщиной, закосневшей в своих привычках, в стоицизме, приказах, назиданиях и тяжеловесных трюизмах. Увидев особу в темной юбке, блузке с глухим воротом и разношенных башмаках, случайный гость счел бы ее скорее суровой экономкой, а не молодой хозяйкой. Железной рукой Йозефина вела дом и воспитывала дочерей. Они ее боялись. Но страх перед родителями был настолько естественной принадлежностью хороших прусских домов, что две маленькие девочки воспринимали его как должное, и это их не угнетало.
Элизабет, прозванная Лизель, была ребенком умным. Как воробышек, она подбирала любые крохи любви, небрежно ей бросаемые. Она сама выучилась читать, будучи неполных пяти лет, и, когда младшая сестренка не требовала ее услуг, забиралась на чердак, в сокровищницу книжек. Свою красавицу сестру Лизель обожала. Она принадлежала к числу тех редких людей, которые не способны на зависть. Конечно, хорошо быть красивой и чтобы тебя за это любили, но Лизель, как очень чуткий ребенок, свыклась со своей некрасивостью с самого раннего возраста.
Мария Магдалина была особенной – эту истину все принимали без доказательств. Принимала и Лена, как ее называли в семье. Она чувствовала себя не такой, как остальные. Все на свете прекрасные вещи – она не сомневалась – сотворены ради ее удовольствия. Эту уверенность она хранила в себе, зная, что мать не одобрит такого самомнения, и разделяла только с сестрой. Незаметно для всех она разрешала Лизель прибирать за собой игрушки, стелить постель, быть счастливой служанкой. Лизель так нравилось прислуживать, что со стороны Лены было великодушием доставлять таким образом удовольствие старшей сестренке. Ей не нравилось только дурацкое прозвище «киска», которым Лизель звала ее, когда они оставались одни. Лена не любила, когда с ней сюсюкали, – это недостойно отпрыска фамилии Дитрих четырех без малого лет. К тому же разве Лизель не знает, что она терпеть не может кошек и собак? Мутти не позволяла держать в доме животных. В чем в чем, а в этом вопросе Лена уважала твердые материнские правила. Но вообще, Лене нравился отец. Фати никому не досаждал чтением нотаций. Он предоставлял это Мутти. Если и бывал строг, то лишь когда нанимал добропорядочных гувернанток, которые приходили учить девочек иностранным языкам. Помимо безупречного владения разговорным французским и английским они непременно должны были иметь привлекательную внешность – уж за этим-то он следил. Лизель предпочитала английский. Лена обожала французский, потому что на нем все звучало романтичней.
Луи так редко бывал дома, что все детство оставался для дочерей туманным символом мужского авторитета. Скоро война заберет его насовсем из их юных жизней.
Но пока что в Европе был мир. Настала пора благоденствия. Викторианская эпоха окончилась, и элегантность эдвардианской Англии перешагнула через Ла-Манш. Берлин превратился в крупнейший индустриальный город Европы, оцененный по достоинству драгоценный камень в короне своего кайзера. Многие полагали, что город соперничает с Парижем во всем; красивые женщины, одетые по последней моде и фланирующие под липами на главных улицах, – не исключение.
На протяжении нескольких лет наблюдая за тем, как справляется с жизнью супруга Луи, женщины клана Дитрихов искренне ее полюбили. Чтобы выказать свою симпатию Йозефине и одобрение ее примерного поведения, они часто захаживали на чай к молодой матроне, внося толику великосветского блеска в ее тусклую жизнь. Бедняжка никогда не выезжала. Да и как выезжать без сопровождения мужа? За кофе мокко со сливками и ванильными крендельками родственницы болтали, сплетничали, мило проводили время, а Йозефина вежливо слушала и исполняла обязанности хозяйки дома.
– Не далее как вчера, – повествовала жизнерадостная дама в брусничного цвета платье с дорогой камеей, – мне понадобился кусок бежевой шерсти. Мой любимый гобелен – ну, вы знаете, тот, что висит у меня в музыкальной комнате, – так вот, я обнаружила потертость прямо на руке у одной из муз! Я, конечно, немедленно приказала закладывать коляску и поехала в торговый дом Вертхайма. Владельцы, правда, евреи, и все же это чудо света. Все тонет в цветах. А канделябры! Там их не меньше, чем в Версале. И, представьте, как раз прибыла партия семги с Каспийского моря и икра в огромных бочках. Я тут же купила для мужа и того и другого. На царский стол лучше не выставляют. Потом купила восхитительной нуги, прямо из Флоренции, для детей, и совершенно невесомую шаль для матери Макса – ее семидесятилетие на будущей неделе. Потом подкрепилась чашечкой дивного чая с венгерской ромовой бабой, которую просто распирало от изюма. Вернулась домой, конечно, без сил, но донельзя довольная.
