Последние слова были обращены к санитарам, Сане и Вадику, которые уже двадцать минут пытались реанимировать нанюхавшегося клея подростка. Парень был совсем синюшный и еле-еле дышал, видимо, уже начался отек легких. Женщина, очевидно, мать, билась в истерике, а Саня, сбросив куртку и закатав рукава халата, принялся за искусственное дыхание.

Макс посмотрел в салон через зеркало заднего вида и со вздохом перевел взгляд на дорогу. Вот уже восемь лет он работал водителем на «Скорой помощи», но до сих пор не мог к этому привыкнуть. Каждый новый умирающий пациент или убитый горем родственник воспринимался им, как собственное личное поражение, несмотря на то, что его задачей было всего лишь доставить их в кратчайшие сроки из пункта А в пункт Б. Не вылечить, не воскресить, не исцелить душевные раны – просто довезти. Но иногда и этого хватало за глаза. Впрочем, иногда не хватало – и тогда он ощущал их боль, как свою.

Он вообще с детства очень остро чувствовал чужие эмоции. Иногда даже перенимал их, и тогда они заполняли все его внутреннее пространство, и он уже не мог отличить, где свое, а где – чужое. Коллеги за глаза называли Макса эмпатом и посмеивались над ним за это, хоть и любили, считая его излишне ранимым и чувствительным. Он знал об этом, но не понимал, как может быть по-другому. Броня, которая давно должна была вырасти и стать второй кожей, к восьмому году работы на Макса все никак не налезала.

Рыдания женщины сзади сделались еще громче и безутешней. Макс тряхнул головой и попытался сосредоточиться на дороге. Вдруг ни с того ни с сего его охватило жуткое, всеобъемлющее отчаяние – такое, что захотелось завыть вместе с сиреной. К нему примешивались тоска и дикое чувство вины. Хотелось в буквальном смысле выйти из машины на полном ходу и броситься под колеса. Макс представил это настолько живо, что содрогнулся, и тут же понял – это не его чувства. Он ощущает боль матери, которая вот-вот лишится сына. И выскочить на проезжую часть – тоже ее желание. Макс снова взглянул в зеркало, хотя и без того знал, что там происходит.

Парень уходил, очень быстро и неумолимо. Не помогала ни легочная реанимация, ни непрямой массаж сердца. Он таял на глазах, цвет лица был уже совсем синий, а дыхание напоминало слабую нить, готовую вот-вот прерваться. Санитары выбились из сил и почти сдались, Макс остро ощущал исходящую от них безнадегу, сопровождающуюся тихой злостью (Саня) и бешеным желанием закурить (Вадик).

Ну, как же так, подумал Макс и изо всех сил вдавил газ в пол. Совсем немного оставалось до больницы, всего каких-то два километра, и дороги уже были почти пустые, но он отчетливо понимал – не довезут.

Вдруг к всеобщей тоске и отчаянию примешалось еще какое-то незнакомое ранее чувство. Макс сначала не поверил ему и еще раз посмотрел в зеркало. Парень лежал в той же позе, и на первый взгляд ничего не изменилось. Только почему-то запахло полынью и ромашками.

Не может быть, откуда здесь взяться ромашкам, да еще и в феврале? Макс помотал головой, решив, что у него к концу смены едет крыша. Однако запах ромашек не только не исчез, но еще и дополнился свежескошенной травой и сеном. Где-то неподалеку зажурчала речушка и зазвучала звонким голосом какая-то девчачья песенка.

Это лето в деревне, понял Макс. Видимо, прошлое паренька. Но почему он это ощущает?!

Сам до конца не осознавая, что делает, Макс отодвинул невидимую границу, разделяющую их с парнем, и еще глубже провалился в его ощущения.

Щеку сразу обожгло теплом. Очевидно, это был июль или конец июня, сезон покоса был в самом разгаре. Он сидел на свежескатанном стоге сена, слушал деревенскую песню и ощущал абсолютное, ничем не омраченное счастье.

Песня стала громче, видимо, девчонка подошла чуть ближе. Макс не видел ее, только чувствовал. Он ощутил внутри приятный трепет и понял, что парень был в нее влюблен. Запах сладко дурманит голову, на которую девушка со смехом надевает венок из ромашек. Первая подростковая любовь, такая чистая и нежная…

Бамс. Песенка оборвалась на середине, исчезли ромашки, трава, стоги сена и солнце на щеке. Мир схлопнулся до размеров маленькой комнатенки, в которую из-за закрытой двери пробивались истеричные крики матери:

– Мне еще проблем из-за тебя не хватало! Все, забудь, больше туда не поедешь! Не дорос еще по сеновалам прыгать…

… И мир сделался однотонным и пустым, как будто из него разом выкачали весь воздух. Стало резко нечем дышать, и в нос ударил тошнотворный запах клея. Макс сам не заметил, как окончательно отделился от своего тела и оказался внутри паренька. Там было темно и тихо, но все еще теплилась жизнь. К удивлению Макса, парень был в сознании и отлично понимал происходящее. Ему было страшно, он не хотел умирать, но при этом почему-то не возвращался.

– Что ты делаешь? – спросил его Макс. – Пойдем назад.

– Я не пойду, – отчетливо ответил тот. – Не хочу так жить! Ей меня не заставить.

О, Боже, подумал Макс. Только этого не хватало. Разрушенная любовь и подростковый протест, доводящий до суицида. И что теперь с этим делать? А главное, куда, черт возьми, смотрела мамаша?..

– Дурак ты, парень, – в сердцах сказал Макс, не найдя других аргументов. – Что творишь-то? Думаешь, этим что-то докажешь?

– Докажу, – огрызнулся он. – Теперь она проиграет.

– Проиграет? – Макс усмехнулся. – А ты выиграешь? Да посмотри на нее. Она уже все поняла. Не дури, давай, пошли обратно.

– Не пойду… – из вредности повторил парень, но уже менее уверенно. Макс вдруг почувствовал, что он боится. Боится и не хочет умирать. А время при этом безжалостно отсчитывает секунды.

– Слушай, – Макс внезапно разозлился. – У тебя есть полминуты, чтобы вернуться обратно. Потом – все, никто не сможет тебе помочь, и ничего уже будет не исправить. Так что решай. Или идешь со мной сейчас, или остаешься здесь навсегда. Так ты точно хочешь сегодня умереть?..

… Макс вздрогнул всем телом и открыл глаза. Они стояли около больницы, но когда и как он до нее доехал, Макс не помнил. Сирена уже была выключена, Саня сосредоточенно связывался с кем-то по рации, санитары открывали двери и затаскивали носилки.

В салоне стоял протяжный удушливый кашель – недавно умирающий парень с остервенением пытался выплюнуть из легких остатки клея. Зрелище было еще то, но все равно лучше, чем десять минут назад, когда он валялся синюшный и бездыханный. Мать по-прежнему рыдала в голос и держала его за руки, но теперь это были слезы облегчения. Самое страшное миновало. Парень выжил.

Через пять минут они с Вадиком стояли около машины. Вадик жадно курил и тихонько матерился, Макс задумчиво ковырял носком землю.

– Вот зараза, ведь непонятно, как вообще откачали, еще полминуты, и сдох бы, падла… – бормотал Вадик, с остервенением втягивая в себя сигарету. – Ненавижу этих подростков психованных, через одного все какие-то суицидники, мы такими не были…

Макс молчал. Он вообще не любил много болтать и был довольно косноязычен, за что тоже нередко становился объектом добродушных насмешек. Поэтому в основном предпочитал слушать и воспринимать эмоциональное состояние собеседника. Сейчас Вадик был до крайности возбужден и в то же время горд собой – он явно считал недавнюю успешную реанимацию своей заслугой. Неожиданно Макс почувствовал резкую головную боль. У него самого голова практически никогда не болела, поэтому он настороженно взглянул на коллегу.

Вадик выбросил бычок в урну, поморщился, но тут же закурил новую сигарету. За последние пять минут это была уже третья подряд. Безостановочное курение плюс постоянный стресс – бедные сосуды, неудивительно, что болит голова.

– Ты б поменьше курил, что ли… – ненавязчиво посоветовал Макс.

Вадик взглянул на него сверху вниз, щурясь от дыма, сделал демонстративную затяжку и снисходительно ответил:

– Тебе бы работу, как у меня, шкет, ты бы и дня без сигарет бы не протянул, глядишь, еще и бухать бы начал.

Макс только пожал плечами. Спорить и что-либо доказывать он тоже не любил. В конце концов, это действительно не его дело, и что он ко всем лезет? Пусть живут, как хотят. А ему пора домой, у него закончилась смена. Сейчас он отойдет от Вадика на пятнадцать шагов, перестанет его чувствовать, и путь сам мучается со своими сосудами и головной болью…