— Что будет теперь? — спросил он. — Если их больше нет? Что делать дальше?

— Не знаю. Жить дальше, наверное.

— Ты — наомфуил.

— А ты — хозяин мельницы. Хозяин Ормскаулы.

Гэван стиснул зубы.

— Хватит. Нам нужно все менять. Людям нужна работа. Но мельница работать не будет, пока озеро не наполнится. Мы не позволим ему больше пересыхать.

Словно в ответ, небеса разверзлись.

И народ Ормскаулы стал танцевать под дождем.

Я не могла танцевать, все кости и мышцы болели, пылали и мерзли. Я пошла к дому, радуясь дождю на коже. После пары ярдов я поняла, что кто-то был со мной, знала, не глядя, что это был Рен. Мы шли в тишине какое-то время, оба хромали.

— Ты очень тихая, — сказал Рен.

— Устала, — ответила я.

Мы молчали, пока не добрались до моего дома.

Я забыла о заколоченной двери, пришлось заползли внутрь, нога болела. Рен последовал за мной.

Он встал в коридоре, выглядел удивительно неловко.

— Мне уйти? — спросил он.

Я покачала головой. Я не хотела быть одна.

— Нет. Останься. Только дай мне помыться.

Он нахмурился, но пожал плечами и пошел на кухню.

— Я сделаю чай.

Я прошла, хромая, в свою спальню, стала искать чистую одежду. А потом остановилась, порылась в сумке для побега, еще лежащей на кровати, взяла одно из нарядных платьев, но не то, что меня заставлял надевать Жиль. Я забрала его в ванную, где водой из бочки вымыла волосы, лицо и тело.

Когда я дошла до ран на ногах, я опустилась на стул и осторожно смыла кровь с пылающей кожи и порезов.

И увидела две колотые ранки над левой лодыжкой.

ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Я знала, что была укушена. Я знала, что лодыжку пронзила боль не от осколков бутылки. В тело словно напихали сосулек. Два ряда зубов. Один для еды, другой для обращения.

Моя мать не врала, когда сказала, что было больно.

Я хотела ошибаться. Я отгоняла эти мысли весь путь домой, хотя ощущала, как меня охватывает холод. Он был у колен, и они были застывшими и скованными.

Я не знала, что будет, когда он доберется до сердца. Я догадывалась, что человеческое перестанет биться, а сердце монстра забьется.

Я протерла раны, надела новое платье через голову, заплела волосы в косу. Я вытащила из кармана грязной одолженной юбки пистолет матери и последнюю серебряную пулю, вставила ее в барабан, и он с щелчком встал на место.

Я не хотела умирать. Я хотела жить. Покинуть это место и попробовать удачу где-то еще. Я хотела целовать Маррена Росса, чтобы мы не могли дышать. Я хотела сделать с ним куда больше, чем поцелуй. Я хотела увидеть море и попробовать шоколад. Я хотела вырасти. Я хотела описать на бумаге свой мир. Лучше того, который я знала.

Так было не честно.

Я покинула ванную и прошла на кухню, каждый шаг был агонией. Но я выдавила улыбку, увидев Рена на столе с двумя горячими чашками чая.

— Можно кое-что лучше, Маррен Росс, — сказала я. — Это ведь праздник.

— Вижу, — он кивнул на мое платье, его глаза пылали как при лихорадке.

— Я красивая? — спросила я. Смерть, похоже, сделала меня храброй.

Рот Рена раскрылся, и я рассмеялась.

Я вытащила хороший виски отца и два стакана, наполнила их до краев, подвинула один к нему, подняла свой.

Первый глоток обжег горло, и я сделала еще, гадая, смогу ли выжечь холод внутри.

Он не поверил мне.

— Что происходит? — спросил он, склонился ближе, игнорируя напиток.

Я опустила пистолет матери на стол между нами.

— Если мне не хватит смелости, это сделаешь ты, — сказала я.

Он отпрянул от стола так быстро, что чуть не сбил свой стул.

Я говорила дальше:

— В идеале мне нужно быть на солнце. Последний рассвет, и я стану пеплом. Но я переживаю, что проявится инстинкт, и я попытаюсь напасть на тебя или убежать… — я умолкла. — С мамой это произошло быстро. За часы. Похоже, так было и с Джеймсом. Я не знаю, сколько мне осталось.

«Ничего хорошего», — подумала я.

— О чем ты?

— О, Рен. Ты знаешь, о чем я.

Я задрала платье и показала ему рану.

Он смотрел на круглые следы, которые разделяли два дюйма. Они выглядели как пустяк.

— Я не могу тебя застрелить, — сказал он.

Я ему верила.

— Тогда это должна сделать я, — я потянулась за пистолетом.

Он схватил его и держал как змею.

— Рен, от этого не вернуться. Я не исцелюсь. Лекарства нет.

— Ты этого не знаешь.

— Знаю. Или превращение, или смерть. Айлин и Хэтти умерли. Джеймс и моя мама превратились.

— Превратись. Я позабочусь о тебе. Я дам тебе то, что нужно. Прослежу, чтобы ты никого не ранила. Это не должно быть концом.

— Рен…

— Нет, Альва. Нет, — он мотал головой, глядя на пистолет.

Я заговорила нежно:

— Рен, послушай. Так или иначе, для меня все кончится плохо. Но я могу хотя бы сделать так, чтобы никто больше не пострадал. Мне нужно, чтобы ты помог мне с этим. Если не можешь, то я знаю, что нужно сделать.

Он рассмеялся.

— И все? Или ты стреляешь в себя сейчас, или я в тебя потом?

Я кивнула. Так и было. Такой была ужасная правда.

Рен отвернулся от меня, его плечи дрожали.

Мое сердце разбивалось.

Я взяла стакан, прошла к входной двери и выбралась наружу через дыру. Я села на крыльце, смотрела на дождь. Небо было хмурым, дождь кончится не скоро. И пахло приятно. Чистотой.

Рен сел рядом со мной. Его глаза были красными, он сжимал виски в руке.

Он обвил меня рукой и притянул к себе.

— Я думал, что все пройдет так, — начал он сдавленным голосом.

Он рассказал, что собирался отправиться за мной, когда я уехала бы. Объяснил, что мы могли бы работать в Инвернессе. Я не сказала. Что не собиралась туда. Это была его мечта. Я прижалась к его груди и слушала, как билось его сердце, пока он рассказывал, как ухаживал бы за мной. Как после споров и ошибок мы стали бы парой, полюбили друг друга. Он сказал, что уже был на этом этапе и ждал, пока я его догоню.

— Хоть ты и умная, но порой ничего не понимаешь, — сказал он, и я рассмеялась. — Но я бы подождал, — тихо сказал он. — Я бы подождал.

Рен рассказал, что поцеловал бы меня, устроил бы свадьбу, дрожал бы в моих руках. Он расписал десятки лет для нас, успехи, несколько поражений, чтобы радость была слаще. Как мы выросли бы, жили и любили. Рассказал о наших детях и их детях. За день и вечер он сочинил жизнь для нас, и я не спорила, его слова отгоняли холод, что поднял до моего живота, подступал все ближе к груди с каждым часом.

Он будто ощутил это, притянул меня ближе.

— Сделай вид, что я ушла, — сказала я. — Для Мэгги, Гэвана и остальных. Не рассказывай им правды.

Он целовал мои волосы снова и снова, потом лицо — мои щеки и веки, прижал мои ладони к своим губам, поцеловал и их, а потом прижал меня к себе снова.

— Не расскажу.

Его сердцебиение стало невыносимым. Я выбралась из его рук и поднялась, делая вид, что мне нужно было потянуться. Самое темное время ночи. Луна скрывалась за тучами, лил дождь. Если это продолжится, озеро быстро наполнится снова.

Часы в доме пробили пять часов.

В последний час своей жизни я сидела рядом с ним, уже не соприкасаясь. Он был слишком теплым. Я ощущала его жар, его жизнь. Мы не говорили, потому что ничего не осталось. Он рассказал историю о нас, и я хотела, чтобы она была правдой.

Небо над нами стало светлеть, и моя кожа вдруг стала тесной.

Рен прижал губы к моему виску, произнес старые слова у моей кожи, которые не принадлежали рту мальчика-сассенаха.

Я полезла в его карман, вытащила пистолет и опустила на его колени.

На всякий случай.

Мое сердце колотилось об ребра, пыталось уместить биение за всю жизнь в несколько мгновений.

Я закрыла глаза и повернула лицо к солнцу.