Верно, что описанные здесь неудачи ничуть не больше неудач, постигших в это же время государственных деятелей и дипломатов Запада. Они видели приближение войн и, вероятно, делали все, что в их силах, чтобы их предотвратить, но потерпели неудачу. Вильсон, при всей своей огромной власти как главы самого могущественного государства мира того времени – личной власти, превосходившей личную власть любого из его современников, – потерпел полное поражение от своего собственного народа в попытке положить начало внешней политике, которая должна была внести вклад в предотвращение Второй мировой войны. Черчилль в межвоенные годы так и не смог воспользоваться своим влиянием и ораторским красноречием для того, чтобы убедить свою страну следовать внешней политике, которая, возможно, предотвратила бы то, что сам он назвал «ненужной войной». Франклин Рузвельт, за которым стояла мощь Соединенных Штатов Америки, не смог сделать эту мощь средством сдерживания экспансии русских сталинистов, которая все еще может погрузить мир в третью войну.

Более того, усилиям государственных деятелей в межвоенные годы оказывали поддержку частные, но оперировавшие во всемирном масштабе пропагандистские организации вроде британского Союза Лиги наций, фонда Карнеги и подобных организаций в США. Все эти усилия, как частные, так и правительственные, потерпели полный провал. Вторая мировая война произошла, и мир стоит на пороге третьей, уже принявшей форму холодной войны, и отвлекающей огромные ресурсы всего света от мирных нужд к военным приготовлениям.

Черчилль прав, настаивая на том, что Вторая мировая война не была неизбежной. Она все-таки произошла из-за временно́го лага идей, присущего всем нациям, однако наиболее поразительным образом проявившегося в Америке. Вернемся к уже приведенному примеру: если бы в 1920 г. американское общественное мнение было готово принять степень интернационализма, до которого оно сумело подняться в 1945 г. (и в еще более радикальной форме в 1950 г.), то, не рискуя ошибиться, можно утверждать, что Второй мировой войны не случилось бы. Это верно, даже если расценивать новую политику как неудачную: в 1920 г. ситуация была менее сложной. В 1950 г. принцип предоставления экономической и военной поддержки, чтобы помочь Западной Европе защитить себя, в целом разделяется американским народом. В 1920 г. Вильсон не смог гарантировать обещания защитить Францию от нового нападения Германии, а вместо плана Маршалла Америка приняла закон Джонсона[3] и закон о нейтралитете; Британия годами проводила политику умиротворения – свою разновидность нейтралитета и изоляционизма.

Просвещение народа в сфере основ мира очевидным образом потерпело провал. Отчего? Факты, о которых говорится в этой и в следующей главах, помогут найти частичный ответ на этот вопрос.

То, чего не смогли сделать пропаганда и агитация в сфере международной политики, даже при том, что в межвоенный период ими занимались множество выдающихся писателей и сотня организаций, наконец-то постепенно начинает воплощаться в настоящий момент: после пережитых ужасов Второй мировой войны и ввиду очевидной опасности, перед лицом которой оказался Запад.

Нередко в качестве довода против любого обсуждения проблем войны ссылаются на следующий феномен: «Люди устроены так, что убедить их способны лишь опыт, факты, события; голая аргументация оставляет их равнодушными. Какой прок от разговоров?» Этот вывод, при всей его внешней «реалистичности» и при том что он якобы «смотрит в лицо человеческой природе», к фактам человеческой природы не имеет ни малейшего отношения, поскольку обсуждение человеческих проблем и формулирование соответствующих теорий является неотъемлемой частью человеческой природы. Свидетельством тому является утренняя газета. Вопрос не в том, должны ли мы обсуждать государственную политику, – мы занимаемся этим беспрестанно, на повышенных тонах, до хрипоты и со страстью. Вопрос в том, должны ли мы продолжать обсуждение, принимая во внимание факты и доказательства, с чувством ответственности за истину и стремясь к ясности суждений, либо полностью игнорируя все это ради потворства атавистическим эмоциям.

Конечно, за прошедшие сорок лет бывали моменты, когда автор этих строк был готов согласиться с глупым и циническим «Что толку?» и когда он был склонен повторять слова, якобы сказанные Клемансо на смертном одре: «Les imbeciles out raison» («Дураки правы»). Работая над «Великой иллюзией», я не раз чувствовал себя дураком из-за того, что полагал, будто усилиями разума можно сдержать поток человеческой тупости. Но, прекратив писать книгу, я обнаружил, что вяло и равнодушно стоять в стороне, когда чудовищное безумие заявляет свои права, куда менее приятно, чем подчиниться порыву и что-нибудь сказать, что-нибудь сделать.

Так что я продолжил работу. Когда рукопись была готова, я стал предлагать ее издателям, одному за другим. Все, к кому бы я ни обращался, шарахались в сторону. Один или два раза, находясь в Лондоне, я звонил издателю, получившему рукопись, и обсуждал ее с ним. Беседа выглядела примерно так.

Издатель: Это книга о мире, не так ли?

Н. Э.: В определенном смысле – да.

Издатель: Как я понимаю, вы журналист, глава парижского отделения «Мейл»?

Н. Э.: Да.

Издатель: Тогда кому как не вам знать, что публика не станет читать книги о «мире» и заставить ее невозможно.

Н. Э.: Но эта книга о мире весьма необычна.

Издатель: Необычна – чем?

Н. Э.: Ну, для начала, я не выступаю против вооружений, особенно против военно-морского флота, и я не считаю, что дорога к миру ведет через простое сокращение вооружений.

Издатель: Так о чем же эта книга? В чем ее цель?

Н. Э.: В том, чтобы подготовить почву для взаимопонимания с Германией: попробовать узнать, какие мотивы подталкивают ее к агрессии, чего она хочет, к чему стремится; в том, чтобы разобраться в нас самих: чего хотим и к чему стремимся мы сами, и понять, нельзя ли примирить наши точки зрения. Сейчас обеими сторонами движут идеи непримиримого конфликта интересов, которые даже их обсуждение делают бесполезным, если не невозможным в принципе.

Издатель: Но то, чего хотим мы, следует оставить в покое и не подвергать нападкам. С Германией на эту тему не очень-то поспоришь: единственный действенный довод – быть настолько сильными, чтобы она не напала на нас.

Н. Э.: Но немцы говорят в точности то же самое. Они полагают, что Россия в один прекрасный день нападет на них, а Австрия боится, что в нее вторгнется Франция, союзник России, и что мы поддержим Францию; и для предотвращения всего этого они должны наращивать свои вооруженные силы.

Издатель: Конечно, я не могу глубоко вдаваться в сказанное вами, но ваши идеи производят на меня впечатление, если позволите так выразиться, глубоко умозрительных, теоретических, неприменимых на практике – и опасных. Война надвигается, и встретить ее необходимо в полной боеготовности, а единственное воздействие книг, подобных вашей, – если это воздействие вообще имеет место – состоит в ослаблении нашего желания быть готовыми к войне и смотреть в лицо фактам. Войны были и будут всегда. Они свойственны человеческой природе, а человеческую природу изменить невозможно. Извините, но мы не можем издать книгу такого рода, особенно теперь. Возможно, за это могло бы взяться одно из квакерских издательств.

Так говорили наиболее толерантные представители издательского мира. Один или двое моих ближайших друзей (особенно из Кармелит-Хауса), с кем я обсуждал книгу, были даже более резки: «Сторонитесь всего этого, либо вас будут считать чудаком или сумасбродом, наподобие тех приверженцев высшей мудрости, что разгуливают в сандалиях, носят длинные бороды и питаются орехами».

Нынешнему поколению непросто уловить весь дух этого совета и осознать, насколько серьезно он был обоснован. Защитник мира действительно рисковал вызвать к себе подобное отношение, и издатели, увы, в значительной степени разделяли господствующие настроения.