Палата Юли оказалась со всеми стенами в наличии и, если бы не место, где она находилась, могла бы претендовать на «люксовость»: отдельный туалет, душ, внутренняя отделка. Только вряд ли ее обитательница могла все это оценить по достоинству. Ко всему прочему, это была палата с индивидуальным постом – здесь круглосуточно находилась медсестра. Сегодня это была женщина лет сорока и не меньше ста килограммов веса. Нет, она была не толстая, она была здоровая, как чемпионка по бодибилдингу. Первым прошел заведующий, за ним прошмыгнул я.
В палате было окно с видом на парк. Понятное дело, что до стекла было не дотянуться. Да и стеклышко, вероятно, какое-нибудь пуленепробиваемое. Как в больнице, куда попал поэт Бездомный.
Около окна на кровати сидела Юля, сложив пальцы рук, как во время молитвы и раскачиваясь вперед-назад всем телом.
– Здравствуй, Юля! – произнес доктор каким-то неестественно радостным тоном, склонил голову набок и стал рассматривать пациентку. – Как сегодня наши дела? Рисовала что-нибудь?
Вот ведь, эскулап, а мне про рисунки ничего не сказал! А вдруг там портрет…
– Все по-прежнему, Роберт Михайлович! – доложила медсестра, вскочившая при нашем появлении. Голос, в отличие от фигуры, у нее был тонкий. – Есть не хочет даже после инсулина, пришлось в вену, потом грузили и зонд ставили…
– Понятно, понятно, – кивал склоненной головой доктор. – Ну, ничего. Я думаю, что скоро будет у нас результат. А там и электричеством попробуем… А рисунки?
– Новых не было, Роберт Михайлович.
Кому понятно, а кому и не очень, подумал я. Я лишь догадывался, о чем была их беседа.
Юля продолжала раскачиваться, бормоча что-то себе под нос. Волосы у нее были длинные, заплетенные в косицу. Я видел ее на фотографии, но узнал с трудом. Сосредоточенное, напряженное лицо, взгляд… не безумный, как у маньяка-психопата и не бессмысленный, как у моего соседа дяди Пети после получки, а устремленный в какие-то иные миры, о которых мы не имеем понятия, о которых даже заведующий психиатрическим отделением не догадывается.
В ней угадывалось нечто восточное: в разрезе глаз, в изящных линиях тонких губ и шее, которая еще чуть-чуть – и была бы слишком длинной…
Калигари продолжал разговаривать с пациенткой, не обращая внимания на то, что говорил с пустотой. Демонстрировал ей какие-то цветные пятна на листах бумаги, рисовал что-то сам. Девушка изредка бросала на него невидящий взгляд, заглядывала в его альбомы, но никаких реакций, никакого интереса я, лично, не заметил. Все то же бормотание, все те же раскачивания. Роберт Михайлович, похоже, считал иначе, поскольку пару раз переглянулся с медсестрой, как мне показалось, с довольным видом. Наконец, он вспомнил про меня и в структуре своего монолога произнес:
– И молодой человек по имени Александр Петербургский к тебе пришел. Посмотри на него, Юля. Он тоже хочет с тобой поговорить.
Откровенно говоря, я не знал, как себя вести. Общаться вежливо-предупредительно, но немного как с дурочкой, мне не хотелось. Разговаривать серьезно? Тоже не получилось бы. Я поймал себя на мысли, что больше всего хотел бы сейчас извиниться, а затем развернуться и уйти. Позвонить Борису, сказать, что все в этом деле ясно, что, во-первых, виноват его сынок, а во-вторых, его, Бориса, нужно положить в эту больницу… И больше не заниматься этим делом, и уйти куда-нибудь отсюда, куда глаза глядят. (Правда, в данную минуту они глядели на безумную, но очень красивую девушку.)
Но чем дольше я смотрел на нее, тем отчетливее ощущал странное внутреннее состояние. Комната, в которой мы находились, доктор с медсестрой, зарешеченное окно, все словно стало каким-то размытым, зыбким. И только девушка – как будто на нее была сфокусирована резкость – она увеличилась в размере, закрыла собой всех остальных и… И я увидел то, о чем она думала, переживал то, что она чувствовала и абсолютно не пугался этих новых ощущений…
***
…раскачиваются качели! Вверх-вниз, вверх-вниз! Так приятно, так спокойно… качели… прямо как в детстве! Вверх-вниз, и замирает где-то внутри!…. Юля, Юленька не плачь… придет серенький волчок… серенький… волк. Он укусит за бочок!…
Качели в движении, и мир вокруг нечеткий, спокойный. Не видно никого и ничего. Границы размыты. Сумерки в летний день. Но движение замедляется, и мир проявляется своими страхами. Серенький волчок обернулся злобным зверем. Вот движение остановилось и страшные черные тени превращаются в людей. Старик стоит рядом и что-то вещает злым голосом. «Юля… ты рисовала? К тебе пришел молодой человек…» А около старика Существо сильное и страшное ябедничает ему – «совсем не ест!… инсулин…». А волк поворачивается мордой, пасть у него раскрыта и летит из нее красная слюна… он скусит голову! Он же сейчас скусит голову маме! Мама, беги! Скорее на качели! Вверх-вниз, вверх-вниз! Мир теряет очертания, становится размытым, как пятна на рисунках старика… Вверх-вниз! И там, наверху, видно свечение, это Амон, он ждет ее!
«Александр Петербургский к тебе пришел!» – доносится голос старика.
Вверх-вниз! Раскачивается на веревках лодочка. «Посмотри, к тебе пришел…» И она смотрит. Как на цветной палитре проявляется черно-белое изображение…. Страшное лицо, Того, кто бродит по ней…
***
Вдруг лицо девушки как будто свело судорогой. Словно рябь пошла по воде – и красивое Юлино лицо стало мягкой маской, сквозь которую начали проступать жесткие мужские черты. Длилось это не более двух-трех секунд. Затем девушку затрясло, как во время озноба, и она закричала…
– Юля! Успокойся! – Калигари сжимал ее в руках и, обращаясь к медсестре, кричал, – быстрее, четыре кубика в вену! Что вы стоите?
– Я его вижу! Вон он! Ариман! Он пришел за мной! – Она вырывалась, билась и сумела наконец так оттолкнуть доктора, что тот полетел на пол.
Пока медсестра быстро и уверенно вскрывала ампулу с лекарством, набирала его в шприц, Юля смотрела на меня, точнее, за мое левое плечо и продолжала кричать.
– Не надо! Уходи! Я еще не готова! Это Ариман!
Я приходил в себя, до конца не осознавая, где нахожусь – во внутреннем мире и воспоминаниях Юли или в больничной палате? Но когда мимо просвистела чашка, брошенная Юлей, я все понял.
Вздрогнув, я обернулся. Естественно, за моим плечом никого не было. Калигари вскочил с пола и потирал ушибленную при падении руку. Медсестра, навалившись всем весом на девушку, делала ей инъекцию. Та из последних сил указывала рукой куда-то поверх меня. Крик ее становился все тише, рука слабела, опускаясь ниже и ниже, пока совсем не упала.
Медсестра перевела дыхание, а затем стала прибираться в палате. Роберт Михайлович подошел к девушке, лежащей на кровати лицом вниз, со свесившейся рукой. Приподнял ей веко, заглянул в глаз. Потом, взяв за запястье, прощупал пульс. После чего попытался перевернуть ее на спину.
– Помогите, что вы там встали? – бросил он мне.
Я замешкался, но на помощь ему пришла медсестра. Она ловко выдернула ее за вторую руку, крутанула, и Юля оказалась на спине. Я присмотрелся, мне показалось, что она не дышит. Грудная клетка была неподвижна. Наверно, Роберт тоже так решил, поскольку он что-то спросил у медсестры и подошел к девушке.
– Сейчас раздышится, – пообещала медсестра и хлопнула Юлю пару раз ладонью по груди.
Глава 6.
– …вот так и сходят с ума! У меня в голове водоворот из образов и мыслей. Палата «люкс» в дурдоме. Санитар около ауди. Серый кардинал среди душевнобольных. Чье-то постоянное присутствие, ощущение взгляда и видение в ночи. «Женихов привели!» И ужасно хочется выпить!
– Это, пожалуй, проще всего, – спокойно ответила Маргарита на мою речь. – Есть коньяк, вино…
Поясню. Когда мы вернулись от несчастной Юли в кабинет заведующего, я выслушал все, что тот обо мне думает. Словно я был причиной всех его неприятностей или, во всяком случае, этого припадка. Я, рассуждая вслух, попытался понять, что же так испугало Юлю, что она опять увидела, но доктор резко оборвал меня:
