Зная, какую участь приготовили обвиняемым в ереси и в укрытии подозреваемых, какая-то дава смогла отравить воду, разменяв свою жизнь на месть обидчикам. Ее не судили. Нет. Солдаты подняли ее на пики рядом с городским колодцем. Изувеченные, опозоренные клеймом и приговоренные к ужасной смерти, обреченные давы все-таки сумели оставить послание, проскользнувшее между прутьями решеток и нашедшее дорогу к свободе через замочные скважины.

– Всеми Святыми… Сеньора, что вас сюда привело?

– Еретики подожгли асьенду. Сейчас мы едем в Футр и вернемся, когда Собор очистит Эспаон от скверны.

– Не беспокойтесь, сеньора, северная дорога почти свободна.

Леди поблагодарили его за заботу, и беглецы оставили Коста-де-ла-Кинта позади.

Клирик спешился, поприветствовал постовых и, узнав у них, где находится генерал-трибун, направился к старому знакомому. Мысленно Тарлаттус повторял слова, сказанные ему суровым Братом Атирием на прощание: «Найдите убийцу. Выжгите ересь». Иногда фанатичность некоторых храмовников приносит неожиданные плоды: пожалуй, он сам бы не нашел лучшего девиза для Свободного поиска.

В палатах дона Кареры де Морено, превосходящих по роскоши дом губернатора Полтиша, было много дорогих и красивых вещей, а сам Брат, руководящий турмой инквизиторской гвардии, стоял у небольшого мраморного столика с изогнутыми позолоченными ножками, имитирующими львиные лапы, и пил розовую воду из хрустального бокала.

– Клянусь всеми святыми! Амиго, твое появление вселяет надежду!

Радость и дружеский жест раскрытых рук были тщательно отрепетированы. После задержания Вилонского Ковена архиагент познакомился с рядом ключевых сановников клира, приглашенных в кардинальскую ложу перед проведением аутодафе. Среди них были и такие, кто не скрывал намерения подкупить Тарлаттуса, чтобы одними из первых получать тайные сведения и, оборачивая их в свою пользу, приблизиться на очередную ступень к вершине Купола. Их не смущал трагический повод встречи. Впрочем, на этом кощунственном рауте тщеславия в тени величественных фигур даже Диего, лелеющий надежды стать генералом-легатом, казался обыкновенной пешкой. Фактически удачливого агента делили между собой председатель трибунала священной инквизиции Себастьян де Анкарри и Александр Серра, вилонский кардинал, воспользовавшийся поводом и подаривший Тарлаттусу в знак личной признательности собственные четки. Любой карьерист на месте Тарлаттуса не упустил бы такого случая, однако дон Родригес оказался расторопнее, предугадав исход дела задолго до этой встречи.

– Диего, поверь мне, я тоже рад тебя видеть, только говори тише.

Клирик убедился, что их не подслушивают, и продолжил разговор:

– Мимо тебя проезжали Гранды?

– Да, я слышал о них.

– Их надо задержать.

Трибун покачал головой.

– Мы опоздали. Все голуби умирают на подлете.

Клирик шагнул к нему и прошептал:

– Они еретики, – Тарлаттус многозначительно наклонил голову в сторону окна, по которому барабанил дождь. – И крайне опасны. Их надо остановить.

– Скажи прямо: чего ты от меня хочешь?

– Помоги мне их найти.

– У меня не хватает людей… Хотя зачем я тебе рассказываю, ты же видел, что происходит!

Разумеется, Тарлаттус видел – и надеялся, что казненные женщины были тщательно допрошены и среди них действительно были давы. Он очень хорошо знал дона Карера де Морено.

Архиагент подошел к окну и скрестил на груди руки. Печально известные методы инквизиции опирались на низменную страсть и жестокость. Чтобы добиться желаемого, ему придется подыграть трибуну2, использовав Аэрин в качестве наживки. Тарлаттус обернулся.

– С ними ведьма. Делай с ней что хочешь, а мне оставь Грандов.

Собеседник поставил стакан на столик.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

Дон Карера расправил плечи и улыбнулся своим мыслям. В его глазах блеснул порочный огонь. Вот он, долгожданный шанс отличиться по службе и получить вожделенное звание!

– Это меняет дело, – он потер подбородок. – Эй, Гордиан! Иди сюда!

В комнату вбежал адъютант, и Тарлаттус прищурился, опознав знакомого. «Окинус? Ты до сих пор наклеиваешь усы?» – мог бы спросить у него архиагент. Когда-то их тренировал дон Родригес, и они ни словом, ни жестом не выдали, что знакомы. Догадывается ли Диего, что за ним следят?

– Передай секретарю, чтобы немедленно составил приказ о розыске.

Трибун повернулся к Тарлаттусу, передавая ему слово.

– В Гадию, Санта-Принс и Сан-Бургос.

Едва Гордиан вышел, как архиагент задал волновавший его вопрос:

– Из допрошенных никто не упомянул рода Урбан или Бетула?

Диего замер.

– Нет, не помню таких.

– Где я могу найти показания?

Тот лишь брезгливо поморщился.

– Все здесь. Смотри, если хочешь.

Его извиняющий тон предупреждал о возможном разочаровании.

Архиагент с протокольным выражением лица отпер сундук, заваленный засаленными и покрытыми грязными пятнами записями. Судя по царящему внутри беспорядку, бумаги собирались для отчетности, а не для ведения расследования. У Тарлаттуса тут же появилось подозрение, что на самом деле Диего не собирался искать дав, а просто выбивал признание. Иным словом пытал ради процесса, а не ради общего блага. Зачем сжигать проклятых или еретиков на запрещенных Собором книгах или грешных ликах, лишаться работы и, что гораздо важнее, удовольствия? Гораздо интереснее заниматься бесконечным поиском ереси.

Убедившись в подозрениях и окончательно раскрыв тайные желания Диего, Тарлаттус почувствовал себя неожиданно прозревшим неофитом, обнаруживший в пристройке храма скотобойню.

– Пожалуй, я и так прошу у тебя слишком много, – заметил Тарлаттус.

Посчитав, что он достиг желаемого, архиагент в спешке покинул роскошные палаты. Окинус доложит дону Родригесу о появлении Тарлаттуса и его целях, а это грозило обернуться самыми неприятными последствиями, например, такими, как поимка давы до того, как он до нее доберется.

Несмотря на сложности, связанные с покупкой лошадей, сейчас перед их экипажем летела свежая четверка вороных, готовая обогнать бурю. Аэрин заметила замену только после остановки, а теперь, вслушиваясь в глухой перестук копыт и всматриваясь в дорогу, разрезающую искрящимся серебром бархатную черноту ночи, в очередной раз убеждалась в изворотливости Элизабет. В другое время она бы удивилась способностям графини, но ее мысли путались и постепенно погружались в вязкое болото апатии. Сейчас она могла бы сравнить себя с дубом, выкорчеванным из родной земли и занесенным ураганом невзгод в непролазную топь, подернутую туманной дымкой забвения. И можно сколько угодно рассуждать о заживающих ранах – к сожалению, вместе с Мелиссой Аэрин потеряла и опору, и смысл жизни. Так не все ли равно, куда ее повезут и что с ней сделают?

Конечно, прикосновение к стволам дубравы Полтиша и даже простое гадание на картах придало бы ей сил, не говоря уже об обработанной крепкой древесине, выступающей главным элементом призыва Монни, поскольку древо должно вырасти на земле, над которой рождена ведьма. Оно вбирает в себя соки почвы, крепнет, впитывая лунный и солнечный свет, и является единственным проводником для таинственной силы, недоступной другим людям. Проведя особенный ритуал, давы преобразуют заготовленный материал, а чаще всего уже готовые резные изделия, в Каф, служащий им до конца жизни. То был их инструмент, а не грубое орудие, которое позволяло управлять невиданной силой. Подчас плотники не знали о конечной цели заказчика и выполняли работу, не подозревая о том, что служат Ковену. К ее глубочайшему сожалению, Аэрин не приходило в голову создать что-нибудь компактное, и поэтому, лишившись своих корней, она была обречена на скитания и жалкое существование.

В чемодане Аэрин лежала короткая дубовая ветка, кое-как, наспех оторванная от сука и очищенная от листьев и коры, – ее возможная опора. О массивных колдовских столах или хотя бы ноже с наборной рукоятью можно только мечтать. В первую очередь дава подумала о художественной кисти, хотя было бы странно встретить служанку с подобным предметом в переднике, а ведь эту вещь надо постоянно носить с собой, не вызывая подозрений. К тому же она совершенно не умела рисовать. Для зонтика ветка слишком тонкая, короткая и кривая. К собственному разочарованию, она не смогла придумать ничего кроме оперенной палки для уборки пыли и поэтому злилась на себя, поскольку не хотела связывать единственную надежду с унизительными атрибутами прислуги.