Но это, конечно, не предел. Совриск знает метафоры более глубокие и преступления более масштабные. 11 сентября как Крушение Вавилонской башни и Беслан как Избиение младенцев – пока непревзойденные шедевры акционизма.

Все это писалось не для циничного вычленения метафор, как решат наивные читатели, и даже не для глума, как сочтут искушенные. А чтобы показать связь между эстетикой акции и преступлением.

И, подражая Антону Долину, поставлю:

Dixi.

Аркадий Ипполитов, написавший замечательные «Образы Италии XXI», сейчас работает над книгой «„Тюрьмы“ и власть. Миф Джованни Баттиста Пиранези». Она будет состоять из таких глав:

Глава первая. Папа, Европа и один двадцатилетний молодой человек.

Глава вторая. Рим, Просвещение и брюхи архитекторов.

Глава третья. Prima parte: французский либертинаж и римское знаточество.

Глава четвертая. Неаполь и Венеция.

Глава пятая. Seconda parte: гротески и каприччи.

Глава шестая. Тюрьма и «Тюрьмы».

Но помимо этого там будет еще и вступление, нулевая глава «„Тюрьмы“ Пиранези в 2012 году». По этому поводу Аркадий прислал мне письмо, в котором просил «сосредоточиться на минутку и представить себе все ассоциации, возникающие при словосочетании „Тюрьмы“ Пиранези, по принципу, я говорю „морковка“ и выдаю: фарфоровая фигурка ЛФЗ кролика, впившегося зубами в морковку, у него рожа хищная, но славная – пятидесятые, время обветшания сталинизма, сказка Гофмана про огородницу Анну, на которой король овощей хочет жениться, она кольцо вокруг морковки на грядке оставила, вроде как и королева, но муж – морковка, морковный сок, яппи, Федор Павлов-Андреевич со своим морковным соком и свежим цветом лица, морковка около явно фальшивой подписи P. Bril на маленькой картинке на меди, изображающей Христа и Жену Самаритянскую, и рыжий цвет некоей умеренной радости – примерно так, причем именно ассоциативный ряд, даже без выводов».

Вот такое письмо я получил от Ипполитова и прочел его нашему общему другу художнику Николе Самонову, который тут же предложил такой ряд:

Высокие своды, и вообще много воздуха (в отличие от брежневских квартир).

Сумрачные (с перерывом) арки дома (дворца) № 18 по Фонтанке, с прозрачно-чугунными воротами Летнего сада. Как выйдешь – контрастно – ширь Фонтанки с тогда еще совсем узкой (несколько шагов поперек) набережной, всей в сиянии летнего света.

Чернота вестибюля лестницы на Моховой и, сквозь полвека не мытые стекла арочного окна – опять же торжественный летний свет – бархатный (ножной) регистр органа.

Выход на Неву сквозь ворота Львова в Петропавловской. Вообще – хоть на железной дороге – путь сквозь финские граниты проемов (пробоев) мостов и насыпей – но непременно в летний свет; зимой Пиранези не работает.

Случилось худшее. Никола оккупировал Петербург, от которого было уже не отвязаться. И у меня, увы, написалось так. Страшная модерновая люстра, которая висит над моим столом: на цепях, громоздкая и черная, из дешевого металла, в неовизантийском вкусе к 300-летию дома Романовых; в ней есть что-то утилитарно-величественное и репрессивное. Тюрьма, дарующая свет.

Русские денди 1970–1980-х годов, в которых нет ни свободы, ни воли, зато много фрустрированной элегантности.

Главная ассоциация: Петербург и даже Ленинград, все остальное на самом деле частности, и они могут быть любыми и в любом диапазоне, от арки на Галерной, где цвет небес зелено-бледный, скука, холод и гранит, до моей тети Кати с ее высокой экстатической бедностью (стоптанные башмаки и платье с выглаженным бантом, в руках авоська с мерзлой картошкой) или, наоборот, m-me Курочкиной в штанах и под вуалью.

Теперь меня мучает совесть. Мы с Николой сообща протоптались на крохотном петербургском пятачке, в то время как Ипполитов воспарил от фарфоровой фигурки ЛФЗ к Жене Самаритянской. По этому поводу у меня к вам просьба, друзья. Погуглив в памяти «Тюрьмы» Пиранези и уйдя, наконец, из вечного Петербурга в наш 2012 год с его вполне себе тюрьмами, помогите создать ассоциативный ряд под стать морковке.

Когда я был маленьким, бывшие политические зэки пели комическую блатную песню с комической блатной мечтой – увидеть хоть бы в щелочку эту самую Марсель, где девочки танцуют голыми, где дамы в соболях, лакеи носят вина, а воры носят фрак. Интеллигентные люди, они над этой мечтой, конечно, смеялись. И, конечно, ее разделяли – мечту советского человека о европейской свободе. Что вам сказать о Марселе? Дам в соболях не вижу, воров во фраках тоже. Где тут девочки танцуют голыми, не знаю – по полному равнодушию к этому сюжету. Тех, кто спешит сюда с зажатой в кулаке истиной, вынужден разочаровать: мальчики, танцующие голыми, не интересны мне ровно так же – ни арабы, рассевшиеся в тумане, ни моряки, рассеявшиеся в нем.

А интересны церкви, церкви, церкви, папский дворец в Авиньоне с фресками Симоне Мартини и Маттео Джованнетти, мрачная безысходная готика, бездонный каменный мешок, где, запутавшись в орнаменте, соловьи поют, и снова церкви, церкви, церкви, и в них опять Симоне Мартини, этот сиенно-авиньонский Рублев. Свобода из интеллигентской советской мечты, та самая европейская свобода – в церквях она есть. И, пожалуй, там она всего нагляднее. Уж поверьте мне, как защитнику Pussy Riot.

Приехал сегодня в Экс-Ан-Прованс на исходе ланча, стал рыскать по городу в поисках заведения, где дают устриц (да, устриц! устриц! и не осуждайте меня, никакой это не разврат, они здесь дешевле картошки). Из 15 обеганных мною впопыхах столовых в трех устриц не оказалось, а в остальных их и не могло значиться, едальни были итальянские – пробрался позорный гастрономический глобализм даже в аутентичную французскую глубинку: сидят честные, как в триптихе Никола Фромана, провансальцы и едят белую, цвета мыла, пиццу или пасту карбонара, тонущую в сливках. Я с детства предан Италии, любимейшей стране, и крепко знаю, что пицца должна быть пропеченная, а паста карбонара заправляется желтком (сырым желтком, а не сливками!). А то, что во всем мире называется «итальянской кухней», это ужас, летящий во мраке ночи. Везде и всюду, и в Монголии, и в Финляндии, есть надо местное, только местное, и ничего кроме. Национализм, он от живота прет. Помните об этом, дорогие либералы!

Константина Крылова судят по 282-й статье. К Крылову, конечно, можно относиться по-разному, но к 282-й статье по-разному относиться не выходит: она антиконституционная и антиправовая в принципе, она запрещает слова. Крылова судят за то, что на болотном митинге он выступил с речью «Хватит кормить Кавказ!» – не самый магистральный для либералов дискурс, и все же, разве не тошно от того, что родина, как в былые годы, несет дань орде? Хорошо, пусть вам не тошно, а очень даже справедливо, пусть маленький, но гордый кавказский народ героически сражается с имперской держимордой – вы имеете право на эти слова, а Крылов имеет право – на свои. И никак иначе быть не может.

Путин на мотодельтаплане с клювом и в белом халате стал вожаком стаи стерхов, возглавив в небе журавлиный клин. Новость настолько художественно выразительна, что ее никак комментировать невозможно.

Король Людвиг II Баварский (1845–1886) считал себя лебедем, построил замок на лебединой горке, разбил в нем лебединое озеро и, сопровождаемый птицами, плавал в ладье под музыку Вагнера. За ним выплывали миры и мифы – Лоэнгрин, Тангейзер, рыцари Круглого стола и чаша Грааля, Шекспир и Шиллер.

Современная иконография, сахар сиропыч, делает из Людвига девственника, но Висконти в своей великой трагедии отправил его томиться с конюхами; посреди сарая рос германский дуб, с которого гирляндами свисали голые мальчики: король целовал их в живот. Буржуазные министры, объявившие Людвига сумасшедшим, трактовали именно эти обстоятельства – с современной иконографией они не были знакомы.